В январе 1941 года, во время опыта в Гейдельберге, профессор Боте допустил ошибку, которую многие считают «роковой». Он доказал, что в качестве замедлителя нельзя использовать графит. Все опыты с этим материалом прекратились. Ошибка выявилась лишь в 1945 году, когда было поздно. Вероятно, причиной неудачи стали примеси азота, попавшие в графит из воздуха. После этого работа над «урановым проектом» застопорилась. Почему Боте не стал повторять опыт ради проверки полученных результатов? Очевидно, сказался авторитет Гейзенберга, раскритиковавшего графит еще в феврале 1940 года.
Наконец, отметим и то, что с середины 1943 года заниматься научной работой в Германии стало крайне трудно. Страна подвергаюсь постоянным бомбардировкам. Целый ряд важнейших экспериментов был из-за этого сорван.
Итак, немецкие ученые сосредоточили все силы на создании ядерного реактора, но им не удалось его сконструировать. Мало того: им не удалось убедить власти в том, что реактор нужен стране, ведущей войну. Поэтому к атомному проекту относились как к чему-то второстепеннному, «экзотическому». Его могли бы закрыть, если бы не энергия, авторитет, связи таких людей, как Гейзенберг и Вейизеккер. Его сохранили, но вниманием и поддержкой нацистских политиков он не пользовался. Разве можно сравнить дружную и целеустремленную работу американских ученых, участвовавших в Манхэттенском проекте с неторопливой и даже расхлябанной работой немецких ученых, работой, протекавшей в атмосфере вечных склок и ссор, работой, в которой одни участники проекта с нескрываемой враждой относились к другим, работой, в которой одни ученые порой затрачивали больше энергии на то, чтобы сорвать эксперимент своего коллеги, чем поставить собственный опыт?
Неудача немецкой науки обернулась великим благом для человечества. После войны, подводя итоги, Вейцзеккер писал: «Мне хочется подчеркнуть, что мы, немецкие физики, вовсе не были поставлены перед дилеммой, хотим ли мы или не хотим делать атомную бомбу. Если бы мы оказались перед таким выбором, то, безусловно, некоторые из нас наверняка стали бы делать бомбу».
ГЕЙЗЕНБЕРГ, ВЕРНЕР (5.12.1901, Вюрцбург – 1.02.1976\ Мюнхен). Физик. Сын известного историка-византиниста Августа Гейзенберга. По окончании Мюнхенского университета работал в лаборатории Н. Бора в Копенгагене. В 1925 году вместе с Н. Бором разработал матричную механику – первый вариант квантовой механики. В 1927 году сформулировал принцип неопределенности, выражающий связь между импульсом и координатой микрочастицы. Его работы по квантовой механике были отмечены Нобелевской премией (1932). В 1932 году – независимо от Д.Д. Иваненко – пришел к выводу, что атомное ядро состоит из протонов и нейтронов. Создал теорию строения атомного ядра, исходя из идеи, что обе эти частицы (протон и нейтрон) являют собой различные состояния одной и той же элементарной частицы. С 1941 года – директор Института физики в Берлине. С приходом к власти национал-социалистов подвергался преследованиям за свои убеждения, а также за свое отношение к «чисто немецкой науке». Тем не менее именно Гейзенберг стал фактическим руководителем немецкого атомного проекта. Его деятельность в эти годы долго являлась предметом споров. После войны Гейзенберг был на некоторое время интернирован. Впоследствии был директором Института физики при Обществе имени Макса Планка.
Жизнь как искусство невозможного
Галина Вельская
Был снежный март 1990 года. Во дворах – сугробы, на тротуарах – горы сбитого льда. И вдруг грянула жара. Именно в такой безумный день я искала место, где проходила конференция о закономерностях исторического развития. Устроители решили собраться почти на природе, вдали от города, в бывшей дворянской усадьбе, а ныне – пансионате, простаивающем из-за межвременья: ни лето, ни зима. Этот-то пансионат и надо было отыскать. Сложность состояла в том, что название остановки точно совпадало с названием пансионата, который, по естественной логике россиян, находился совершенно в другом месте. Эта остановка с нужным названием путала все карты и уводила черт знает куда.
Проездив и проходив в сапогах и в шубе по дикой жаре со снегом и льдом, я добрела до конференции, когда солнце, достигнув апогея, клонилось к западу.
В пансионате пахло рыбой и пыльной сыростью. И люди были серые, уставшие, а их доклады – монотонными и, в сущности, одинаковыми: все, что случилось с Россией (речь шла о ней) – революция, гражданская война, создание промышленности, мощного государства, – все закономерно, действительно, а значит, и необходимо. Иного не дано.
Это я учила в школе, потом в университете, и чтобы услышать еще раз, нечего было сквозь лед и жару преодолевать пространство и время. Экая досада!
В это самое время к самодельной трибуне энергично устремился человек – высокий, широкоплечий, бритоголовый, в широченных штанах, наподобие брюк, и цветной ковбойке. Он мгновенно пересек зал, всколыхнув застоявшийся воздух, легко вскочил на сцену и громко произнес: «Как это – иного не дано? Посмотрите на природу – какое разнообразие видов и вариантов! Посмотрите на ландшафты – горы, реки, озера! Посмотрите на деревья! В истории – точно так же. Страны, регионы – у всех своя история, свой путь развития. Иное дано всегда, оно окружает нас. И только фанатик думает, что иное не существует».
Зал словно очнулся, кто-то стал говорить с места, кто-то заспешил к трибуне. Однако бритоголовый уже решительно рассекал воздух, направляясь к своему месту, не обращая внимания на суету, им созданную.
Я поджидала его и совершенно счастливо (нашелся же человек, который думает по-другому!) и самонадеянно (будто его могут интересовать мои мысли) заявила: «Здорово! Я тоже так думаю». – «Да? Так что мы тут делаем, если выход есть?»
Это был Теодор Шанин, блестящий исследователь, социолог и историк, человек редкого мужества и острого чувства справедливости. Возможно, именно эти качества, а еще – воля и целеустремленность определили масштаб и яркую своеобразность его личности.
Тогда, в 1990 году, его раскованность, полное отсутствие «зверской серьезности» и скуки, что было принято в советской научной среде, а главное – способность иначе видеть мир, словно с какой-то другой оптикой, сильно эпатировали научное сообщество.
Шанин явился сюда явно «с другим липом». Для тех, кто не разделял его мыслей, он был сильнейшим раздражителем, человеком вредным, может быть, даже опасным. Для тех же, кому опостылели идеологические рамки и препоны, кто не столь сильно был одурманен совковой «травкой», он был глотком воздуха. Они жадно впитывали его слова. Он сразу оказался плотно окруженным и вовлеченным в разнообразнейшие проекты и сферы деятельности. Оказался долгожданным и востребованным людьми талантливыми, умными, образованными.
А ему только это и было нужно. Почему? Поначалу я искала ответы не там, где лежала разгадка. Шанин сразу же пресек эти попытки.
– Чтобы поступать честно и справедливо, не нужно никаких особых причин. В России началась перестройка, и я решил, что обязан кое-что сделать. Если бы был призыв во Вьетнам в свое время, я пошел бы воевать против Америки. Во времена Испании, будь мне тогда пет 18-20, я пошел бы в интернациональные бригады, а сейчас – я здесь.
Оказывается, все очень просто. Англичане тоже, когда их спрашивают, почему у них такие потрясающие газоны, отвечают: ничего нет проще, надо триста лет подряд их подстригать специальной газонокосилкой…