Но главное, что срывало все наши оперативные мероприятия после вторжения немцев, что мешало нам свободно маневрировать, – это действия вражеской авиации. В первый же день войны противник накрыл основные наши аэродромы, вывел из строя большое количество самолетов, нарушил управление и дезорганизовал питание войск горючим и боеприпасами. В результате наши войска, лишенные прикрытия с воздуха, вынуждены сражаться в условиях абсолютного превосходства авиации врага.
– Как показал характер действий авиации противника утром и в течение всего дня 22 июня, – сказал маршал Шапошников, – немцы, видимо, располагая довольно-таки разветвленной агентурой, неплохо были осведомлены о дислокации наших войск и местах важнейших объектов, о чем свидетельствуют первые удары бомбардировщиков по крупным штабам, аэродромам и районам расположения стрелковых дивизий и особенно мехчастей.
В Волковыске, где мне пришлось быть 23 июня, немецкие бомбы точно были сброшены на склады с горючим и боеприпасами. Характерно, что на станции в первую очередь был подвергнут бомбежке стоявший в тупике накануне прибывший состав с авиационными бомбами.
В Минске с балкона штаба фронта я неоднократно наблюдал ночью во время налета немецких бомбардировщиков работу агентов-ракетчиков. Сейчас, когда мы ехали к Вам, над Могилевым прошли на восток самолеты противника и со стороны железнодорожного моста была пущена серия сигнальных ракет.
– В отношении степени внезапности нападения немцев, – продолжал маршал Шапошников, – о которой говорит командующий, я бы сделал оговорку. Войска фронта, конечно, были застигнуты врасплох. Что же касается руководящего начальствующего состава, то, насколько я мог убедиться из бесед с командирами и штабными работниками всех степеней от фронта ло дивизии, я имею в виду дивизии в приграничной полосе, – все они в один голос говорили, что, по крайней мере, за две недели до войны они ждали нападения немцев* Этой же точки зрения придерживался и командующий, который мне сказал, что он со дня на день ждал войны.
– Это правильно, Борис Михайлович, – согласился Павлов, – и для меня было очевидным, что мы живем накануне войны. Данных для такого вывода в пределах нашего округа было более чем достаточно. За предвоенную неделю мне буквально командармы жить не давали. Свои ежедневные доклады начштаба Клемовских (так у Щербакова. Правильно: Климовских.
– Б.С.) начинал с перечисления фактов подозрительного поведения немцев на границе. У Кузнецова над августовскими лесами в последние дни облако пыли стояло от передвижения немецких войск. Я уж не говорю о бесцеремонности немецкой авиации, которая систематически нарушала границу и часто летала над расположением наших приграничных дивизий.
За пять дней до нападения я допрашивал поля ка-перебежчика, – он перешел границу южнее Бреста. По его рассказу, вся местность недалеко от Буга была забита пехотой, танками и авт отранспортом.
За три дня до войны я вынужден был отдать приказ заложить в танки снаряды и патроны.
– Согласитесь, товарищ Павлов, что заложить снаряды в танки – это ничтожно мало, – заметил К.Е. Ворошилов.
– Я это отлично понимаю, но прошу понять мое положение. Знать нашу далеко недостаточную плотность на границе, неполную укомплектованность и несколоченность многих соединений и особенно мехкорпусов, быть убежденным, что враг не сегодня – завтра может нанести удар, и в то же время не иметь возможности должным образом на это реагировать, было мучительно.
– Хорошо, – прервал Павлова Климент Ефремович, – но ведь кроме снарядов, заложенных в танки, вы, выходит, ничего не сделали для повышения бдительности и готовности войск. Быть глубоко убежденным в предстоящем вторжении немцев и не вообще когда-то в будущем, а, как вы утверждаете, не сегодня-завтра, вы, тем не менее, не приняли хотя бы самых элементарных мер предосторожности в пределах вашей компетенции как командующего округом.
– К сожалению, мои возможности были ограничены, – сказал Павлов. – Все, что я вам сейчас докладываю о поведении противника, Генеральный штаб знал. Что касается меня, то я, как командующий округом, не имел права своей властью передвинуть хотя бы одного соединения к государственной границе. Когда я за несколько дней до войны просил Генеральный штаб разрешить округу посадить войска в окопы на границе, меня резко одернули. Мне было сказано, что я паникер, ничего не понимающий в политике человек и предложили не дразнить немцев.
– При этом делали ссылку на сообщение ТАСС, – заметил маршал Шапошников.
– Совершенно правильно, – подхватил Павлов, – и мне приходилось читать это сообщение командующим армиями и начальникам служб, когда, прямо скажу, они припирали меня фактами к стене.
Павлов нервно встал, сделал несколько шагов вдоль салона и, обращаясь к Клименту Ефремовичу, сказал:
– Я, товарищ маршал, не снимаю с себя вины за все, что произошло, и в первую очередь несу за это ответственность, но большая доля вины лежит и на Генеральном штабе. Если мы здесь в Белоруссии были уверены в намерении Гитлера, то Генеральный штаб наверняка располагал неизмеримо большей информацией для такого вывода и обязан был принять необходимые меры.
– Я не снимаю ответственности с Генштаба, – сказал Климент Ефремович, – и уверен, что так думает и Борис Михайлович.
– Бесспорно, – согласился маршал Шапошников, – Генштаб должен был доказать политическому руководству надвигающуюся угрозу со стороны немцев.
– Ваши рассуждения, – продолжал Климент Ефремович, – о правах командующего все же меня не убедили* Если вы были так уверены в нападении немцев, как сейчас утверждаете, то кто мог вам помешать, скажем, рассредоточить и замаскировать самолеты на аэродромах, привести в состояние боевой готовности истребительную авиацию. Разве вам требовалось указание Москвы, чтобы вывести танки, артиллерию и автомашины из парков и гаражей в леса, которыми так богата Белоруссия. Я уж не говорю об этих злополучных артиллерийских сборах. Оставить пехоту без артиллерии и в то же время ждать вторжения врага, по меньшей мере, легкомысленно.
Маршал Шапошников настроен мрачно. Он говорил о большой растерянности и неорганизованности командования фронта и его штаба. В первый же день войны управление войсками было буквально парализовано. Техническая связь с армиями вначале еще кое-как действовала, а затем вскоре совершенно отказала. Большинство армейских и корпусных радиостанций были разбиты при первых же налетах вражеской авиации. О проволочной связи и говорить нечего – организованная главным образом на проводах Министерства связи (скорее всего, здесь след позднейшего редактирования дневника: в 1941 год было не Министерство, а наркомат связи. – Б.С.), она в первые же часы вышла из строя. Будучи в Волковыске, он убедился, что командование ряда дивизий было в полном неведении о происходящих событиях и в течение нескольких часов не получали указаний от вышестоящих штабов. Всюду распространялись панические слухи о массовых выбросках противником в наши тылы парашютных десантов, при проверке большинство таких слухов не подтвердилось. Многие части приграничных дивизий в день нападения немцев были на маневрах, без боевых патронов и снарядов. Пока их подвезли, ушла уйма времени.