Зато в обществе Александра Малиновского и Владимира Эфроимсона – двух замечательных исследователей и бесстрашных борцов с лысенковщиной – Раиса Львовна была среди единомышленников и в застольных беседах с ними во всю мощь проявлялись ее замечательная интуиция и богатая фантазия. Именно Малиновский и Берг объяснили мне чрезмерность моих восторгов по поводу статьи их друга Эфроимсона об истоках альтруизма-знаменитой в свое время, наделавшей много шума статьи, опубликованной «Новым миром» и вызвавшей многомесячную дискуссию. «…Но истина дороже», и на множестве фактов они доказали мне, что у человека надо объяснять не истоки альтруизма (эти истоки широко известны в животном мире), а чрезмерную агрессивность, столь нехарактерную для остального мира высших существ. «И в наш жестокий век, – переиначил я Пушкина, – восславил я альтруизм!» Но это был довод из другой совершенно области.
Всю ее жизнь Раисе Львовне – обычно не по своему желанию – приходилось сражаться с чем-то: со специфическими условиями жизни при советской власти, с бытом (жилье, зарплата, мужья), с условностями и ограничениями, какие накладывали особенности советской науки. Нередко она добивалась успеха, порой терпела поражения, теряла стоящих и нестоящих друзей, обижала тех, кто этого не заслуживал. Как мне представляется, когда пала лысенковщина и позже – на взлете первой «оттепели», так и не завершившейся перестройкой, Раиса Львовна почувствовала, что жизнь меняется. Как, куда – никто тогда понять не мог. Но меняется – это чувствовали все. И ощущая новые веяния, Раиса Львовна не изменила своим свойствам борца. Она подписывает коллективное письмо в защиту Гинзбурга и Галанскова, а позже – вместе с Андреем Дмитриевичем Сахаровым – прошения об отмене смертной казни и об амнистии политзаключенных. После этого она была изгнана из советской науки совершенно – доктору наук с мировым именем не находилось даже места младшего научного сотрудника, и соседи по ленинградской квартире, соответствующе инструктированные, вели с ней каждодневную борьбу на уничтожение. После этого ей осталось одно – эмигрировать.
Она работала со своими любимыми дрозофилами в Сент-Луисе (США), и там с ней произошел случай, весьма характерный для нее и ее жизни. Дрозофилы требуют постоянного ухода – регулярной кормежки, постоянного обогрева и т.д. И чтобы обеспечить этот уход, Раиса Львовна каждую ночь ездила на такси в свою лабораторию. Несколько раз подряд ей попадался один и тот же водитель такси. И в очередной раз он в весьма деликатной форме осведомился, зачем это уже не совсем молодой даме требуется среди ночи ехать куда-то в темень? Раиса Львовна прочла зажигательную лекцию о дрозофилах, о генетических опытах на них и прочем – «обратила в нашу веру». Водитель проникся, стал сам подавать машину в нужное время и брать плату по минимуму. К сожалению, ни этой истории, ни вообще рассказа о жизни и работе в Сент-Луисе нет в ее книге «Суховей», вышедшей на русском языке в 1983 году в издательстве Чалидзе. Зато книга, написанная блестяще и с мощным личностным началом, содержит изумительно живописный рассказ о жизни автора, о событиях в генетике и судьбах многих генетиков, о многих этапах советской истории. Откровенность и остроумие автора, его язвительный взгляд на жизнь делают эту книгу неповторимым явлением в мемуарной литературе.
Сейчас эта книга, дополненная и расширенная за счет новых материалов, готовится к выходу в России. Выход ее приурочен к 90-летию Раисы Львовны.
Ниже мы публикуем отрывок из этой книги, посвященный одному из замечательных русских исследователей, незаслуженно забытых.
Статьи Раисы Львовны Берг, печатавшиеся в журнале, размещены на сайте «ЗС».
Раиса Берг
Суховей
Р. Л. Берг в Ленинграде, 1936 г.
В 1940 году я исследовала популяции дрозофил, обитающие на северной границе ареала распространения вида. Два небольших города неподалеку от Москвы – Кашира и Серпухов – окружены яблоневыми садами. На заводах безалкогольных напитков и на фруктовых базах этих двух городов я ловила мух. Лаборатория размешена неподалеку от Каширы, на Кропотовской биологической станции. Станция помешается в небольшом помещичьем доме, брошенном его хозяином на произвол судьбы. Организована она Кольцовым и принадлежала его институту. Сотрудники института в теплое время года проводили там свои опыты. Когда Кольцова сместили, а институт переименовали в Институт цитологии, эмбриологии и гистологии, станция сохранилась за этим институтом. Помещик когда-то построил свой дом на окраине деревни Кропотово, на берегу Оки. Если вы спросите меня, где находится рай, я без малейших колебаний скажу: на берегу Оки. Леса на крутом берегу реки, поля и луга, песчаные берега и отмели, чистые ручьи, бегущие по не заболоченным лесам и лугам, нежаркое лето, сухая зима – атрибуты приокского рая. Здесь Левитан писал свою «Золотую осень», Клюев, стихам которого нас обучал господин Стрижешковский в немецкой школе, назвал эти места «берестяным раем».
Много мне довелось поездить по гигантской империи и соприкасаться с рабочими разных ее городов и разных наций. Я приходила на завод или на овощную и фруктовую базу со своим ловчим аппаратом и просила разрешения ловить мух. Командировочное удостоверение с печатью и штампом Академии наук я предъявляла в конторе учреждения. Перед рабочими представала особа с насосом для ловли мух, муха за мухой, каждая муха – вдох, ибо струя воздуха, созданная моим вдохом, увлекала муху в контейнер ловчего аппарата. Зрелише, согласитесь, странное. Рождало оно противоречивые чувства – одни и те же везде, во всех городах и республиках: смесь насмешливой снисходительности и уважения к науке. Чувства, как мне кажется, везде одни и те же, но комментарии различны. Самые умные люди обитают в Кашире. Директор овощебазы говорил мне: «У каждого овоща и у каждого фрукта своя муха. Ваши красноглазые, маленькие – на яблоках; на помидорах мухи с маленькими головками и коричневыми глазами, тоже маленькие; на соленых огурцах этих не будет – там большие, темные». Все верно.
А на станции работали сотрудники бывшего кольцовского института, умные из умных. Сахаров создавал свой сорт гречихи. Астауров проводил свои опыты на тутовом шелкопряде. И жил в берестяном раю на берегу Оки русский мужик с рыжей бородой, Дмитрий Петрович Филатов.
Жил Филатов в том самом доме, где помешалась станция. Мы с моим другом шли мимо его окна. Он сидел в комнате перед распахнутым настеж окном и шил.
– Вот это Дмитрий Петрович Филатов, – сказал мой друг, – подойди, протяни ему руку, он рад будет с тобой познакомиться. Только встать он не сможет. Он штаны свои чинит. Они у него единственные.
Я потом рассказала Дмитрию Петровичу об обстоятельствах нашего знакомства. «Как это он догадался?» – сказал Филатов. Догадаться немудрено. Как сейчас слышу звук шагов его босых ног по веранде, где сотрудники станции обедали и ужинали все вместе. Он не был толстовцем, как мой отец. Он не следовал никому и ничему. Он сам такой: охотник, обитатель леса, человек из народа.
– В деревню ходил, уговаривал одну женщину молоко мне носить.
– Где работаешь? – спрашивает.
– На станции, – говорю.
– Сторожишь, что ли?
– Нет, я ученый, профессор, – говорю.
Ну, как туг не подразнить?
– Зачем же вы сказали, что профессор? – спрашиваю.
– Я для нее. А то еще подумала бы, что я за молоко не заплачу.
А еще такой разговор был.
– Хотите пир устрою нам с вами?
– спрашиваю. – Цыпленка зажарю.
– Нет, – говорит, – не хочу, чтобы вы среди цыплят стояли, на цыпленка показывали и говорили бы: «Вот этого зарежьте».