Двенадцать статей, расположенных в определенном порядке, это двенадцать глав единой новой монографии.
Думаю, не будет преувеличением сказать, что декабризм — самая изучаемая тема в российской историографии. Разве что Петр I может составить конкуренцию. А это значит, что обращение к декабристской эпохе — важнейший момент национального самопознания. Декабристы, как и Петр I, как и Пушкин, то средоточие, куда тянутся и откуда исходят многие нити отечественной истории. Работы Эйдельмана прекрасным образом это подтверждают. Ему удавалось, говоря о декабристах, многое сказать о истории в целом.
Смерть Эйдельмана в 1989 году пришлась на момент крайнего за все столетие падения интереса к декабристам — декабристы имеют репутацию первых русских революционеров, и это понятно. Возобладал же интерес к консерватизму и реформаторству сверху. При этом само стремление избавиться от одного для того, чтобы мифологизировать другое, вполне вписывалось в традиционные для национального мышления структуры.
Эйдельман в какой-то степени тоже был творцом мифов, но его мифотворчество никогда не определялось соображениями политической конъюнктуры. Оно было вызвано стремлением возвеличить такие непреходящие общечеловеческие ценности, как честь, благородство, дружба, любовь. Декабристско-пушкинская эпоха с этой точки зрения — благодатнейшая среда для формирования таких мифов. У Эйдельмана же она предстает как норма человеческих отношений. Миф в его случае не подменяет то, что обычно называют исторической правдой, а лишь придает изучаемой эпохе некий универсальный смысл и становится тем языком, на котором можно говорить с читателем о самых существенных сторонах бытия. И дело здесь не только в огромном таланте Эйдельмана, но, конечно, в самой эпохе, питающей этот миф.
Поэтому падение интереса к декабристам не могло быть не только окончательным, но даже сколько-нибудь продолжительным. И новая книга не только дань памяти автору, но и реплики в размышлениях о декабристах — проблемы, которые ставит Эйдельман-ученый, не решены и актуальны посей день.
Например, о связях декабристов с XVIII веком писалось много, но речь обычно шла об идейном влиянии на декабристов Радищева, Новикова, Фонвизина, их наследие рассматривалось как некий арсенал, откуда члены тайных обществ черпали свои преобразовательные проекты. И результаты были скромны. Почему? Такая прямолинейность не только не проясняла, она во многом затрудняла изучение проблемы.
Эйдельман с его интересом к потаенной истории XVIII века...
тонко почувствовал глубинную, отнюдь не лежащую на поверхности связь поколения декабристов с их ближайшими предшественниками — людьми екатерининско-павловской эпохи. Последние десятилетия XVIII века были для членов тайного общества частью их актуальной памяти, той историей, которая не пишется, а передается изустно и рассказывает о людях совсем близких и хорошо знакомых. Можно полагать, что интерес декабристов к убийству Павла I и тем, кто его совершил, был ничуть не меньше, скажем, чем интерес к Радищеву
В статье «Из предыстории декабризма» Эйдельман дает интересный исторический комментарий к той части воспоминаний Н.И. Лорера, где речь идет о митавской встрече П.И. Пестеля с главным участником убийства Павла I П.А. Паленом.
Утвердившееся в декабристской историографии представление, что восстание декабристов не имело ничего общего с дворцовыми переворотами XVIII века, практически закрыло проблему, невзирая на то, что для самих декабристов уже в силу одной только хронологической близости дворцовые перевороты были весьма актуальны. Реально существующие глубокие различия между И декабря 1825 года и 11 марта 1801 года отнюдь не отменяют вопрос об учете и переосмыслении опыта. Встреча молодого Пестеля и старого Палена в этом отношении весьма показательна, и Эйдельман с его обостренным интересом к подобным поворотам истории, конечно же, мимо нее пройти не мог. Для него «восстановить» беседу двух представителей разных эпох, разных принципов общественного сопротивления было бы крайне интересно. Оба собеседника противостояли «тирании». Оба — мастера тайной конспирации. Оба размышляли о будущем ограничении самодержавия». И лишь на этом сходстве рельефнее и историчнее выглядят различия между Паленом и Пестелем: «Один считал себя Брутом — потомки не согласятся; другой принесет в жертву себя, попадет в герои, мученики — совсем в другую историческую категорию, чем смелый цареубийца Пален».
У этого противопоставления есть еще один смысл — парадоксальность русской истории. Настоящий цареубийца спокойно заканчивает свою старость в собственном имении, а человек, лишь размышлявший над проблемой цареубийства, в молодые годы отправляется на виселицу. Быть противником самодержавия в самодержавном государстве куда опаснее, чем цареубийцей...