Эйдельман сделал Горчакова одним из главных героев книги о декабристах и совершенно по-иному выстроил его биографию. Подробно рассказывается об учебе в Лицее, о встрече с опальным Пушкиным в псковской деревне в 1825 году, о желании помочь Пущину скрыться за границу, о том, как неуютно чувствовал себя Горчаков в николаевское царствование, и лишь скороговоркой сказано о взлете его дипломатической и служебной карьеры в царствование Александра II. Эйдельман анализирует возможные размышления старого Горчакова, дожившего до открытия в Москве памятника Пушкину в 1880 году. «Уже после смерти Пушкина прошло больше лет, чем Пушкин прожил, а разговоры поэта с министром все не прекращаются». Достигнув к концу своей карьеры всего, что можно было достичь человеку в Российской империи, Горчаков терзается вопросом: «А что такое он сам? И что действительно важно на этом свете? На одной чаше весов — канцлер, проливы, договоры... На другой — лицейские посвящения Пушкина, строчки из «19 октября», встреча в псковской деревне осенью 1825 года». Для канцлера ответа нет. Отсюда его терзания. Для Эйдельмана ответ очевиден, но он не навязывает его читателю, а лишь показывает, что Горчаков — человек декабристской эпохи. Этим объясняется и то, почему ему было плохо в царствование Николая 1, и почему он оказался востребованным в эпоху Александра II, в чем-то напоминающую «дней Александровых прекрасное начало».
Лунин — любимейший герой Эйдельмана...
с него и началось его изучение декабристов. Лунин, который по его собственным словам, «не участвовал ни в мятежах, свойственных толпе, ни в заговорах, приличных рабам», был внутренне близок Эйдельману прежде всего тем, что мог как никто из декабристов превратить мысль и слово в орудие борьбы, требующей ничуть не меньше бесстрашия, чем прямое военное выступление. Его смерть, в изображении Эйдельмана, загадочна и закономерна одновременно. Загадочна потому, что нет документов, а закономерность ее в том, что Лунин — фигура совершенно невозможная в николаевской России. Эйдельман не склонен внушать читателю мысль, что убийство Лунина, если таковое и произошло, было инспирировано из Петербурга. Вполне достаточно, что Николай I упек его в Акату некую тюрьму. Но для Эйдельмана важно то, что ни Акатуй, ни даже сама смерть не смогли заглушить лунинский голос, дошедший до России через Вольную типографию Герцена. В одном из своих докладов Эйдельман предположил, что именно личность Лунина повлияла на формирование герценовской концепции декабристов. Трудно сказать, насколько это так относительно Герцена, но эйдельмановские представления о них, безусловно, во многом были обусловлены влиянием на него лунинской личности.
Одна из любимейших эйдельмановских тем — встреча поколений...
И вот А.И. Одоевский встречается с М.Ю. Лермонтовым, сосланным на Кавказ. Но ни декабризм Одоевского, ни его поэтическое творчество не нашли отклика у Лермонтова, было лишь непонимание, то, которое разделяло поколение отцов и детей — людей Александровской и Николаевской эпох. Хотя «его личность, тихая, благородная, веселая, погибающая...» осталась не только в памяти поэта и других знавших его людей, но и стала, по верному замечанию Эйдельмана, «крупнейшим вкладом <...> в отечественную культуру».
Ближайшее к декабристам поколение, если не считать Герцена и Огарева, не приняло декабризм как обшественное явление. Видимо, это закономерно: дети, как правило, плохо понимают родителей. Но уже следующее поколение на волне общественного подъема с восторгом встречает возвращающихся из Сибири изгнанников. «1860-е годы, оказывается, куда более похожи на 1820-е, чем 1840-е. История сделала виток — упадка, усталости, николаевской тишины нет и в помине, опять подъем, снова надежды — и молодежи 1860-х очень понятны молодые старики. Возвращающиеся из Сибири».
Эйдельману не свойственно линейное изображение истории. В его представлении, это скорее клубок, где все перепутано и взаимосвязано. От убийства Павла I тянется нить к декабристам и Пушкину и дальше к Лермонтову и Толстому. И тогда история предстает как некий текст, структуру которого составляют живые человеческие отношения.
Сам Эйдельман был очень чуток к эстетике истории. Аналогия жизни и поэзии постоянно присутствует на страницах книги. «Если можно изучать поэтическое взаимодействие разных мастеров, схожие образы, эпитеты (дело филологическое!), то не менее важны и нужны взаимодействия человеческие». Эти взаимодействия, в представлении Эйдельмана, и составляют суть исторического процесса. С этим можно спорить, но бесспорно одно: под пером Эйдельмана понятая таким образом история оказывается исключительно близкой и необыкновенно увлекательной.