Этот подход запечатлен в ныне господствующей палеоантропологической концепции, согласно которой эволюция гоминидов (то есть переход от одного их вида к другому) происходила под давлением необходимости их постепенной адаптации к меняющемуся климату и ландшафту Восточной Африки (где за Великим африканским разломом впервые, как утверждает эта концепция, вообще появились гоминиды). Даже становление последнего по времени из этих африканских гоминидных видов, нашего Гомо сапиенс, было вызвано, говорят палеоантропологи-ортодоксы, серией особенно резких, почти катастрофических изменений глобального (и африканского) климата, начавшихся примерно 250 тысяч лет назад.
По мнению Ричарда Поттса из Смитсонианского института в Вашингтоне, такой адаптационный процесс, постепенно лепивший современного человека, состоял не столько в прямом приспособлении гоминидов к тем или иным изменениям климата, сколько в их приспособлении к самому «процессу изменений», то есть к факту изменчивости климата как такового. Иными словами, гоминиды постепенно приобретали все большую пластичность, которая давала им все более широкие возможности приспосабливаться ко всяким возможным изменениям. Вершиной этого процесса, по Поттсу, как раз и было появление современного человека с его «использованием сложных символических кодов и абстракций», а проще – своих растущих когнитивных способностей и языка, сначала – только для адаптации к меняющейся окружающей среде, а потом – и для решения все более сложных творческих задач.
Однако не все палеоантропологи согласны с таким представлением.
Упомянем здесь, что на протяжении эволюции от насекомоядных к человеку объем коры увеличился с 16 до 80 процентов от общего объема мозга. Это говорит о ее эволюционной важности. У современного человека здесь сосредоточены его языковые способности и мыслительные процедуры.
По мнению многих исследователей, такие простые, в сущности, анатомические различия, как общий объем мозга или степень развития его коры, могли быть следствием всего нескольких, а то и одной-единственной мутации, которые тем самым сыграли решающую роль в становлении Гомо сапиенс.
Мысль о достаточности лишь нескольких мутаций для «большого скачка» от человека «архаического» к «современному» находит сегодня все больше сторонников. На анатомическом уровне ее горячо защищает Даниэль Либерман из Гарварда. По его убеждению, все особенности современных человеческих черепов могут быть сведены всего к двум: у современного человека лицо и глаза убраны под черепную коробку, а сам череп более округлый, нежели вытянутый. По мнению Либермана, эти изменения понадобились эволюции для того, чтобы разместить мозг с более крупными передними (лобными) долями, где у человека размещены центры важнейших когнитивных функций и языка.
Однако другие специалисты, в том числе и весьма авторитетные, попрежнему верят в постепенную, непрерывную эволюцию мозга. Как и в вопросе о «принципиальном» отличии гоминидов от обезьян, спор нельзя считать завершенным. Проблема «собственно человеческого» остается открытой.
Подведем итог. Судя по всему рассказанному, ни одна из многолетних и разносторонних попыток однозначно указать те приметы, которые отличают человека от обезьяны и «современного» человека от человека «архаичного», и назвать причины появления этих отличий не увенчалась успехом. Это наводит на грустную мысль, что слово «человек» все еще звучит непонятно. Можно спорить, является ли человек «венцом эволюции», но то, что он – ее величайшая загадка, кажется, сомнению не подлежит.
Кирилл Ефремов
Бегство от одиночества
Профессор, академик РАЕН Евгений Николаевич Панов заведует лабораторией сравнительной этологии и биокоммуникации Института проблем экологии и эволюции РАН. Среди сотен его публикаций есть и статьи в журнале «Знание – сила» о поведении животных. Евгений Николаевич передал нам свою новую книгу «Бегство от одиночества», посвященную биосоциальности. Коллектив, группа, общество – эти слова мы привыкли слышать только в приложении к человеку. Но оказывается, все живые существа – от простых до самых сложных – пребывают где-то посредине между статусом коллективным и индивидуальным, между одиночеством и… (какой же антоним?) ну, скажем, компанейством. Поговорим об этом, исходя из содержания книги.
Разнообразие, поразительное разнообразие – в рисунках на обложке и на форзацах, в неисчислимых примерах, иллюстрирующих всевозможные модели коллективизма в биологическом мире. Такое впечатление производит массивная (640 страниц) книга Е.Н. Панова «Бегство от одиночества» (М.: Лазурь, 2001). Ее содержание доказывает, как зыбка граница между особью и группой. Что важно, ведь у живой природы нет «единых схем», всегда найдутся исключения, варианты, парадоксальные и почти невозможные комбинации.
Открывая дверь в биологию, приходится отбрасывать многие обыденные представления. И даже такое священное понятие, как организм – читай особь, биологический индивид, оказывается вещью редкой и необязательной. Приставив к глазу увеличительное стекло, повсюду наблюдаешь, как особи сливаются в «сиамских близнецов» или в колонии-суперорганизмы, или сбиваются в социальные группы. Но и внутри индивида, на первый взгляд единого и цельного, обнаруживаются клетки, которые гуляют сами по себе, или организуют клеточные автономии, а то даже – как утверждает автор – монархии и демократии…
Оказывается, объединения клеток так же разнообразны, как союзы людей – есть там империи, государства, общины, временные альянсы, свои жертвы и хищники, лентяи и труженики. Пример последних – наши собственные клетки печени, гепатоциты, которые постоянно заботятся о благе всего организма, ибо поддерживают нужный уровень «горючего» – глюкозы в крови путем постоянного производства и расщепления запасов гликогена.
Что же такое многоклеточный организм? И каково его происхождение? Согласно одной теории, «в начале начал» лежало объединение клеток – колония. Альтернативная теория повествует о том, что некогда гигантская многоядерная клетка сумела разделиться перегородками на множество ячеек, и в каждой оказалось по ядру. Такой способ дробления вовсе не чудо – он встречается среди инфузорий или грибов. Впрочем, чаша весов пока склоняется в пользу колониальной теории.
В природе немало примеров сложных колоний, способных на координированные действия и обладающих «разделением труда» между клетками. Это не только хорошо известная водоросль вольвокс, чьи сферические колонии плавают в воде, но и, например, миксобактерии. способные путешествовать посуху и выращивать из аморфной массы плодовые тела, напоминающие деревца. А еще – удивительные сушества. открытые в 1947 году русским микробиологом Б.В. Перфильевым, который назвал невиданного ранее монстра «хищной бактериальной сеткой» или диктиобактером. Эти существа захватывают микроорганизмы и переваривают их, действуя как своеобразный желудок. Но не следует сразу переходить к сенсационным обобщениям: «вот такой-то бактериальный желудок и был нашим предком»… Пока ясно одно: понятия «организм», «колония», «индивид», «группа» не имеют четких разграничений.