Вообще, поскольку населяют утопию нумеры, то и жизнь в ней — не жизнь, а одно сложное "социальное уравнение". Вероятнее всего, идею математизировать утопию автору с сарказмом подсказал "человек из подполья" Достоевского: "Незыблемы и вечны только 4 правила арифметики. И только мораль, построенная на этих 4 правилах, пребудет незыблемой и вечной". Пройдет еще четверть века после выхода замятинского романа, четверть века, заполненная неустанными трудами "социальных математиков" и залитая кровью тех, для кого они писали свои "уравнения всеобщего счастья", и герой другой великой антиутопии, споря и с Замятиным, и с Достоевским, придет к своему выстраданному кредо: "Свобода — это возможность сказать, что дважды два четыре"...
Но все по порядку. Пока же и в идеальное уравнение вкралась столь ненавидимая замятинским героем, нумером Д-503, трансцендентная величина; как во всякой антиутопии, размеренный и претендующий на вечность порядок неизбежно содержит и червоточину. В утопии Замятина есть недовольные, которых не пугает перспектива публичной казни (любопытен способ ее: вместо электрического стула— некая Машина, которую включает вождь — Благодетель). И вот с ними-то, с диссидентами этого "дивного нового мира" (и эта отсылка к еше одной великой антиутопии XX века вполне уместна) как раз все неясно.
Евгении Замятин с родителями и сестрой Александрой. Ледедянь, 1904 год
Революционное подполье, мечтающее о свержении ненавистного "совершенства", в большей степени основано на отрицании — как и всякая революция. Какой мир они построят, если победят, революционеры и сами не вполне представляют. Скорее всего это будет отнюдь не царство божье на земле — неслучайно название организации не расшифрует, не продолжит только ленивый: "Мефи". И противопоставить утопии, основанной на логике, на точном расчете, диссиденты-революционеры могут лишь нечто диаметрально противоположное. Стихию не сдерживаемых инстинктов, атавизмы (рассказчик также неслучайно все время подчеркивает остатки волосяного покрова на своих руках), торжество эгоистического "я".
Мало приятная перспектива, что и говорить.
Принято сочувствовать угнетенным. Но захочется ли жить в мире, в котором победит ИХ революция? Кто все еще сомневается, пусть вспомнит, как однажды на сцену уже вышли те, кто также отстаивали свое право на иррационализм, голос крови и атавистическое чувство — как альтернативы разуму. К чему это привело, хорошо известно (нам: Замятин не дожил до этого иррационального шабаша).
Финал утопии страшен. И даже не потому, что подруга героя погибает, а его подвергают лоботомии. Ужасны последние слова нумера, которого заботливые социальные лекари вылечили, удалив ему из мозга "опухоль" -фантазию: "Разум должен победить". И это плохо?!
Отвратительно, согласится читатель замятинского романа, познакомившись с результатами "царствия Разума". Но если на секунду задуматься: а как насчет сна разума, рождающего чудовищ? Но эти мысли приходят не сразу, не после первого прочтения...
Быть может, противоречия романа отчасти связаны с полемикой, от нас уже, к счастью, далекой, но для Замятина составлявшие сущность его жизни. Полемики не только социальной, но и чисто литературной: Замятин был одним из наиболее резких критиков набиравшей силу идеологии — Пролеткульта, в котором автор романа "Мы" безошибочно распознал тирана, не уступавшего тому, чей портрет еще не висел на всех общественных зданиях и в кабинетах, как десятилетиями позже.
К тому времени идею разумной организации общественной жизни, развитую, кстати, еще одним фантастом и утопистом — Александром Богдановым (Малиновским), подхватило молодое поколение "пролетарских" поэтов, не обладавших ни его образованием, ни кругозором. Они рисовали апофеоз Машины, железного мессии, который сокрушит старый мир со всей его обветшалой "буржуазной культурой", а взамен построит новый: мир идеальной организации и порядка, мир-фабрику, мир вычисляемого человеческого счастья, полного растворения каждого во всех. Уже не ансамбль разнообразных "Я", но всеобщее, интегрирующее "Мы".
Евгений Замятин с женой. Ривьера, 1932 г
Причем замыслы этого нового "мы-человечества" не ограничиваются старушкой Землей — все мироздание отныне расчерчено под единую строительную площадку для будущих "организаторов". Уже на первой странице замятинского романа глаз цепляется за фразу, которую стоит перечитать еще раз, обращая внимание буквально на каждое слово: "Вам предстоит благодетельному игу разума подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах — быть может, еще в диком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несем им математически безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми. Но прежде оружия мы испытаем слово".