Вторник, 28: новый визит к русским друзьям, о котором заранее договорились по телефону. "Волга" тут как тут, вчерашний агент тоже. У входа на лестницу он предупреждает Татищева, обращаясь к нему на "ты": "Не задерживайся здесь. Сейчас 6 часов, возвращайся домой в 9. Иначе мы тебе ноги переломаем". Татищев пробыл у своих друзей до полвторого ночи.
Среда, 29: французский консул приглашен в Министерство иностранных дел, и ему объявлено, что дальнейшее пребывание Татищева в СССР нежелательно и он должен покинуть страну в течение 24 часов..."
Между этими двумя документами из личного архива семьи Татищевых пролегло более полувека и практически вся — история Советского Союза. Та история, о которой снова как-то не принято вспоминать. Причем на сей раз, судя по опросам, не столько по приказу "сверху" (хотя наши доблестные органы, руками которых был убит Татищев-дед и которые внаглую преследовали Татишева-внука, нынче снова в чести), сколько по добровольному нежеланию вспоминать неприятное наших соотечественников, редкую семью которых это "неприятное" обошло стороной.
Но эти же документы донесли до нас и ту странную притягательную силу, которая снова и снова заставляла Татищевых, Столярову, Цветаеву (список продолжите сами) возвращаться — сначала в мыслях, потом и буквально — на родину. Даже если они там и не родились или только родились, или были оболганы, унижены, изгнаны, вновь унижены, посажены в чудовищный концентрационный лагерь, снова унижены слежкой, хамством, нищетой.
Книга, однако, не об этом. Точнее, далеко не только об этом.
Об эмиграции написано так много, что впору открывать специальную библиотеку сплошь из книг, статей, рукописей, ей посвященных: воспоминания, художественная проза и поэзия, научные труды — ну что еще, казалось бы, можно добавить? Оказывается, можно, и книга доктора экономических наук, академика, известного демографа и старинного друга нашего журнала это доказывает. Среди всего богатства литературы о российской диаспоре она стоит особняком.
Совершенно непонятно, например, к какому жанру ее отнести. Она состоит исключительно из документов: писем и отрывков из дневников, следовательно, книга документально-публицистическая. Или научная. Но документы не снабжены ни одной строчкой комментариев — ни научных, ни публицистических, следовательно, это только публикация документов в чистом виде: так фольклористы публикуют тексты частушек, поверий, быличек еще до того, как они подвергнуты (именно "подвергнуты") научному анализу; так публикуют тексты только что найденных древнеегипетских папирусов, и такая публикация сама по себе — научное событие, возможно, сенсация. Но тогда Анатолий Вишневский должен был бы называть себя публикатором, а не Осветителем, как он это делает вполне справедливо, ибо опубликовал он не весь массив текстов семейного архива Татищевых, а лишь им самим подобранные ("освещенные") кусочки, произвольно выстроенные в определенный сюжет.
Но тогда это, действительно, художественное произведение, только написанное не рукой автора, а руками живших в странных обстоятельствах и странной для нас жизнью людей. Но автором все эти тексты как бы пропущены через себя, как через фильтр, отсеивающий то, что ему показалось случайным, недостаточно важным, что было безжалостно отсечено, как лишние куски камня, мешающие увидеть в нем скульптуру.
Впрочем, так ли уж важен жанр книги, тем более что ученый Анатолий Вишневский давно привык работать на пересечении множества научных жанров, в междисциплинарном пространстве на пересечении демографии, экономики, социологии, философии, истории. "Спутанность" жанра — его давний стиль. Приятно удивило другое: очень серьезный ученый, один из самых серьезных и глубоких наших ученых в общественных науках, оказался способен на литературную игру, интеллектуальную шутку, что вместе с бесстрашной точностью в выборе отрывков и выстраивании их в портреты людей, мест, эпохи сделало книгу очень современной.
Дневник даровитого поэта, подробно воссоздающий богатую и изменчивую натуру в условиях неординарных. Письма, вытянутые по хронологии, фиксируют серьезные сдвиги в сознании, непонятные тем, в ком они происходили: сдержанно аристократический антисемитизм родителей — и полная индифферентность к еврейскому вопросу детей, крутивших романы, женившихся и разводившихся, ни разу даже не задумавшись об этнической принадлежности даже собственных детей. Напряженная религиозная жизнь вперемежку с торопливым сексом на лестнице и мелкими интригами внутри эмигрантской общины. Героическая жизнь во время немецкой оккупации или в ссылке в Сибири при большевиках; внушающее почти трепет чувство собственного достоинства русской аристократки в бедности и беспробудном хамстве большевистских чиновников — и трех еврейских женщин, передающих друг другу на руки детей перед тем, как умереть или отправиться в концентрационный лагерь.