Конечно, это интересно как реконструкция истории курса, давшего ярчайших, "знаковых", как стали позже говорить, людей своего времени: среди его выпускников — Владимир Лакшин, Игорь Мельчук, Анна Саакянц, Ревекка Фрумкина, Петр Палиевский, Андрей Михайлов. Интересны живые, со всеми пристрастностями живого, воспоминания том, какими были и как воспитывали учеников знаменитые профессора, — тоже, что ни имя, то знак, даже, пожалуй, целый культурный пласт: С.М. Бонди, С.И. Радциг, Д.Е. Михальчи, Р.И. Аванесов, В.Ф. Асмус, П.Г. Богатырев, О.С. Ахманова, Ю.Б. Виппер, И.Н. Розанов, П.С. Попов, Н.К. Гудзий...
Но в первую очередь в этой книге о чужой молодости интересны даже нс факты, детали, подробности, о которых, к радости историков и к любопытству представителей следующих поколений, могут свидетельствовать только очевидцы и участники. Историки — носители систематических знаний — конечно, вольны находить в сказанном и неточности, и несогласования, и неполноту... — но у них работа такая. Самос поразительное в книге — это механизм устройства памяти. "Бытовой исторической" памяти, если угодно. Что и как помнится. Что и как забывается. Своеобразная душевная оптика молодости и воспоминаний о ней.
А вот что вспоминают и чего нет — вопрос особый и очень важный. Дело в том, что авторы почти совсем не вспоминают свое время как тяжелое, трудное, мрачное.
Сегодня в результате всего прочитанного об этом времени и в "перестройку", и позже — первую половину 50-х, кажется, просто невозможно представить себе иначе как страшные, глухие годы с как бы неподвижным, давящим воздухом.
Но о том, что, кажется, невозможно отделить от облика времени, нс исказив тем самым исторической картины, авторы сборника почти не пишут. Борьба с космополитизмом. Дело враче й-вредител ей. Ежедневный страх, постоянное напряжение, которыми довольно скоро сменилась в послевоенной стране эйфория Победы. Подозрительность, разлитая в воздухе. Повальные аресты среди московской и ленинградской интеллигенции, которые, начавшись в конце 40-х, ко времени, вспоминаемом в сборнике, давно уже шли полным ходом и отнюдь не прекратились после 5 марта 1953-го. Сломанные жизни, в том числе и ровесников-однокурсников, — прямо на глазах у мемуаристов. Обо всем этом — крайне скупо, глухо, вскользь, если вообще.
Почти не вспоминают даже работу товарища Сталина "Марксизм и вопросы языкознания", а ведь ее, вышедшую в том же 1950-м, они, филологи, ну просто не могли не изучать!
Это уже вызвало горькое раздражение умного, честного человека, к тому же однокурсницы авторов сборника — Ревекки Марковны Фрумкиной, назвавшей на электронных страницах "Русского журнала" воспоминания своих ровесников "помутневшим зеркалом". Да как возможно, чтобы ТАКОГО не помнили?!
А ведь хорошо помнят! Внимательно, заботливо помнят, как можно помнить только очень значимое. "Этих пяти лет никогда не забыть!" (Г.Г. Копылова).
Вспоминают так: "...Почему-то осталась в памяти эта картина: сидим на лекции, кто-то говорит о смерти Сталина, и все вдруг начинают плакать, особенно девочки, а ведь у нас на курсе было много детей репрессированных людей" (З.Н. Горбунова/Александрова).
Отстраненно как-то. Даже с удивлением.
А в ответ на вопрос: "Напиши о самом ярком своем воспоминании из университетской жизни", пишут: "Экзаменационные сессии и подготовка к ним" (Г.В. Антипова/Якимова); "Наиболее яркие воспоминания — это, пожалуй, наши групповые вечера — дни рождения, встречи Нового года.., групповые капустники... Вообще наша дружба в группе, которая возникла тогда и продолжалась всю жизнь" (Э.Ю. Зеленова/Сосенко);
"Самым ярким впечатлением была неразделенная любовь..." (О.Н. Михайлов); "Ярких воспоминаний о факультетской курсовой жизни у меня миллион: вечера, капустники, экскурсии по Подмосковью, практика, субботники на строительстве нового здания МГУ, театры, кино — всего не перечислить!" (Г.Г. Копылова) и, наконец, просто: "Сейчас все кажется ярким" (Т.А. Великанова /Киселева).
Не вспоминают страхов. Унижений. Лжи. Насилия. Почти не вспоминают стыда. Почти не вспоминают несвободы.
Да, время было очень несвободным. Но что если молодой человек не быть свободным просто не может? Ведь он растет, все время перерастает собственные рамки, любые рамки. Благословенное время, когда свобода и неограниченность даются словно бы даром, одним лишь фактом сугубо биологического (казалось бы) роста — только бери. Благословенный возраст, перерабатывающий в смысл все подряд. Молодость — свобода по определению.