Впрочем, отойдем от конкретных (хотя и весьма интересных, но довольно однообразных в общих принципах) изгибов словарной мысли. Обратимся к словарю как хранителю информации, имеющему культурно-значимую ценность. Словарь, на поверхностный взгляд, — верный страж культурных достижений, исторических событий, научных открытий. Однако история продолжает совершаться, следовательно, объем информации постоянно увеличивается (что будто отражается в переизданиях словарей). Но возьмите для сравнения два энциклопедических словаря десятилетней разницы: по весу (а именно так удобнее всего измерять объем фактического содержания) они практически идентичны. В чем тут дело? Может, в размере шрифта или иных типографических деталях? Уверяю, это здесь ни при чем. Дело в простых физических возможностях книгопечатания, от которых в конечном счете оказывается зависимой сама культура. Если новая информация появляется непрерывно, и старая, естественно, остается неизменной, то каждое новое энциклопедическое издание должно содержать старую информацию в полном объеме и добавленные новые сведения. Если это и возможно какое-то время (не более нескольких лет), то дальше, очевидно, должны быть сделаны какие-то изменения в организации словаря. Происходит концентрация информации на отрезке новейшей истории (эта общая тенденция проявляется не только в составлении словарей, но и в издательском деле в целом, а также в преподавании). Старая информация (о культурных достижениях, исторических событиях, научных открытиях) аннулируется, девальвируется и в конечном счете попросту выбрасывается. Сейчас для средне просвещенного и в меру интересующегося читателя существует только двадцатый век и кусок девятнадцатого; для въедливых интеллектуалов — среди серого моря беспамятства еще и островки других веков (с которых отчаянно машут нам руками почти уже невидимые Паскаль, Спиноза, Лейбниц). Эта тенденция в наименьшей степени касается живописи и в наибольшей — литературы. Великие имена сегодня: Набоков, Ремарк, Хемингуэй, Достоевский и т.д. Да, пожалуй, еще известны Флобер, Бальзак, Золя. Они еще находятся в загоне исторического настоящего, но кто их читает сегодня? Или возьмем Ницше, которому, конечно, не пристало жаловаться на невнимание. На 500 лет его хватит, но потом статьи о нем будут уменьшаться, сжиматься, вырождаться в строчку: Ницше Ф., Германия, философ. Не следует заблуждаться насчет хранительной функции словаря, скорее, это функция очистительная. Словарь — чистилище коллективной памяти. И уже почти не вызывает сомнений, что появится словарь (сроки здесь не принципиальны), в котором перед статьей о Декарте ("Декарт (1596-1650), французский философ, основатель картезианства") будет стоять:
Гитлер (1889-1945) — известный немецкий политический деятель.
Александр Савинов
Прогулка социолога в Версале
Как возникает неограниченная власть
Ты идешь по улице, интеллигентный человек у которого новые немецкие порядки вызывают только отвращение и ничего более.
Тебе навстречу некто выбрасывает руку в фашистском приветствии: "Хайль Гитлер!" Помногу раз на день. Не ответить — навлечь на себя подозрение. Ответить — начнешь презирать себя самого...
Так замечательный немецкий психолог Беттельгейм описывал психологию принятия фашизма: механизм состоял из множества повседневных актов, обязательных для всех поголовно. Сначала уговариваешь себя, что это так, чепуха, никчемный жест, всего лишь жест.
Потом, чтобы сохранить самооценку, начинаешь вслушиваться в пропаганду: а может, не все там ложь, а может... Оказывается, этот психологический механизм каждодневного, повседневного, из мелочей состоящего втягивания человека в определенные идеологические отношения изобрел, если говорить о политике, Людовик XIV — он же "король-солнце", он же "государство — это я". Так втягивают в бред, и все сумасшедшие становятся нормальными, а нормального уничтожают. В этом есть своя железная рациональность.