Молодой король принял мужественное решение: чтобы твердо держать власть, он вынужден был держать в руках и организовывать себя самого. Его собственный идеал величия королевской власти, по происхождению ветхий и древний, был обновлен и наполнен невероятным блеском версальского двора. Его подданные, которые имели вес в обществе, не только придворные, но и буржуазия, состоятельные слои, находили в своем короле то, что было и их внутренним побуждением: стремление к престижу. Они готовы были признать, что их существование согрето блеском королевской власти.
Престиж короля, и следовательно, престиж королевства укреплялся средствами испытанными. Франция непрерывно воевала, под знаменем короля была огромная по тем временам армия. Король пресекал вольности, которые допускала в прошлом слабая власть. Он отменил Нантский эдикт, определивший равенство прав католиков и протестантов и обеспечивший на время веротерпимость. "Один король — одна вера". 200 тысяч протестантов ("гугенотов") были изгнаны или бежали сами; оставшиеся вопреки своей совести должны были признать "истинную веру". Только в конце правления король стал проявлять очевидные признаки усталости и дряхлости, да и армия стала терпеть одно поражение за другим...
Придворное общество, созданное Людовиком XIV, было удивительно недолговечным — оно продолжалось после смерти короля почти 70 лет и было сметено до основания революцией. Но уже во время правления наследника, Людовика XV, были заметны признаки разлада: придворные выполняли предписанные обязанности нехотя, с усмешкой, старинный этикет порою напоминал комедию. В мемуарах отмечено, как дочери Людовика XV, оторвавшись от своих дел, торопились к королевской спальне, чтобы принять участие в церемонии, на ходу поправляя небрежно накинутые придворные платья и принимая на 6eiy недостающие детали туалета из рук фрейлин. (Через полчаса, едва переводя дыхание, они возвращались обратно). Впрочем, ленивый внук "великого короля", Людовик XV не любил находиться в парадной спальне, и скоро во дворце появилась пристройка с комнатами, которые не были предназначены для парадных церемоний многолюдного пробуждения и отхода ко сну.
Антуан Труеэн. Свадебное платье принцессы Марии Луизы Орлеанской
Чтобы доказать культурное влияние придворного общества на всю европейскую цивилизацию, и современную тоже, Элиас должен был опровергнуть утверждение своего знаменитого предшественника Макса Вебера, открывшего истоки "рациональности" европейского общества. "Рациональность", по Веберу, свойственна "буржуазному типу личности" и возникает в XV] веке под воздействием религиозных настроений протестантов. Основную роль в "буржуазном типе рациональности" Вебера играет расчет прибыли или убытка денег. Кто достигал успеха в этом деле, называл себя "избранником Божьим". Элиас предлагал еще и иной тип: "рациональность придворного общества", которое постоянно определяло "расчет прибыли или убытка статуса и престижа" дворян.
Возможность идти впереди другого или размах поклона можно представить как забавы бездельников, но это — этикетные формы, которые определяли честь, достоинство и судьбу. Поэтому беспокойство придворных об утрате статуса и престижа — что требовало до мельчайших подробностей продуманной стратегии поведения — было столь же постоянным, как заботы купца о сохранении капитала. Купец мог отвлечься, остаться наедине, но придворный был всегда на виду, он следил и за жестами, прислушивался к интонации слов. Искусство наблюдения, выяснение намерений партнеров, невысказанных и скрытых, было жизненной необходимостью в придворном обществе. Как и безукоризненная речь со сложным скрытым смыслом: поединки-дуэли, необходимые для защиты чести доблестных дворян, заменили в Версале поединками словесными.
"Здесь никогда не судят о вещах как таковых, но через суждения человека о них", — говорил Сен-Симон о придворном обществе. Как часто бывает, достоинства и недостатки соединены неразрывно. В придворном обществе не было искренней дружбы и откровенных суждений, но именно в этой странной среде утвердилось искусство наблюдать человека в его отношении к другим, а не рассматривать как абстрактное существо (или доброе, или дурное), чем всегда отличались философы и ученые.