И Страсбурга трог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.
Ю. М, Лотман комментирует это следующим образом: «кровавый ростбиф» — блюдо английской кухни, модная новинка в меню конца 1810 — 1820-х: «Страсбурга пирог» — паштет из гусиной печени, «нетленный» не потому, что принадлежал к вечным ценностям, а благодаря тому, что доставлялся из Страсбурга консервированным, и это тоже было тогда модной новинкой: консервы как раз изобрели во время недавних наполеоновских войн. Употреблявший все это, таким образом, буквально телесно воплощал свою принадлежность не только к аристократии и к «международному сообществу», но и к культурному авангарду.
— Не в пирогах счастье.
— Ты что, сума что ли сошел?
А в чем же еще?»
А. Линдгрен. «Карлсон вернулся»
О народе, культуре, истории можно спорить до утра. Но разве присутствует дискуссионный момент в вобле?
П. Вайль, А. Генис
Не только теплый, дышащий, еще немного сонный после духовки пирог с мясом, не только истекающая золотистым соком, уютная жареная курятина, но даже простая сосиска — причем как раз общепитовская, серая, измученная, съеденная в дыме и гаме какой-нибудь пельменной (... остались ли сейчас такие?) — ничуть не меньше способна волновать, быть путем к высоким смыслам, способом почувствовать сильную, крупную гармонию мироздания, чем, допустим, наспех, в трясущейся электричке прочитанное и навсегда в нас оставшееся стихотворение Мандельштама. О правильно просоленной, хорошо провяленной вобле я уж и не говорю. Совершенно ясно, что она — точно в той же мере сама интенсивность жизни, что и разговоры под нее и сопутствующее ей пиво. Все это — звуки языка бытия, застигающие нас врасплох и наверняка. Это — его прямая речь к нам. А мы ей внемлем всей собственной цельностью, ибо еда — одна из тех благословенных областей бытия, где разум с чувством образуют редкостное единство, до, наверное, неразличимости.
Подобные веши хорошо чувствовал и не раз об этом высказывался Вас. Вас. Розанов, у которого вообще было большое чутье на достоверное в этом мире сомнительностей. Самое, наверное, знаменитое его высказывание на сей счет, которое цитируется едва ли не по любому поводу, как только речь зайдет о неразрешимости проклятых мировоззренческих проблем, это когда он в ответ на вопрос, что делать, советовал: если лето — ягоды собирать и варенье варить, а если зима, то пить чай с этим вареньем. В самом деле, естественные структуры бытия подсказывают естественные же пути их устроения. Поэтому ничуть не удивительно, когда человек, опустошенный неудачами, усталый и злой от бесплодности всего, в каком-то очень позднем часу ночи, не смущаясь тем, что завтра сдавать срочную работу, а за окном уже светает, оставляет компьютер, идет на кухню, залезает в холодильник, достает оттуда все то же варенье, намазывает его на хлеб или отрезает кусок благословенно-холодной, бодрой докторской колбасы, принимается жевать — и немедленно чувствует, что жизнь определенно стала налаживаться и вообще в ней есть островки надежности, достовернейших безусловностей, что бы там ни происходило за окном и в так называемой душе. Их можно потрогать губами, за них можно языком, зубами, пищеводом, а вслед за тем и всем существом ухватиться в любом хаосе — и удержаться.
Во всем мире
Излишние занятия бегом, то бишь легкой атлетикой, оглупляют. Человека? По крайней мере, мышей. Это экспериментально доказал американский биолог Джастин Родс. В его опытах мыши подолгу и, главное, по своей воле бегавшие в колесе, имели явные проблемы с памятью в отличие от тех зверьков, что не любили усердствовать и перегружать себя упражнениями. Специально для этого эксперимента ученый вывел мышей, особенно охочих до бега. Некоторые из них пробегали за ночь более 20 километров, ну прямо как футболисты в «предсезонку». После сорока дней тренировок Родс сравнил память обычных мышей и мышей-спортсменок, заставив их побегать в лабиринте. Столкнувшись с необычной задачей, выходившей за рамки привычных для них «километр, еще один, еще», мышата растерялись. Выход из лабиринта они искали гораздо дольше нетренированных сородичей. Самое любопытное, что у мышей-бегуний наблюдался усиленный рост клеток в области гиппокампа, то есть глупыми их совсем не назовешь. Однако за время своих занятий они привыкли думать только о беге и ни о чем другом. Их умственная деятельность свелась лишь к стремлению ловко переставлять лапки и безоглядно мчаться вперед.
В любое время года в магазинах и киосках нас ждут цветы. Что в этом удивительного? Их поливают, они цветут. В теплицах жарко, светло, и бутоны, само собой, распускаются. Само собой? Многое выясняется лишь сейчас. Цветение — процесс расточительный, требует много энергии, поэтому цвести нужно вто время, когда есть шанс принести плоды. В наших широтах многие растения ориентируются на длину светового дня. Если день прибавляется, значит зиме конец. Но как растения мерят время?
В поисках ответа на этот вопрос немецкий ботаник Георг Купланд, изучая резуховидку Таля (Arabidopsis thaliana), выявил ряд генов, без которых не быть букету в вазе любимой девушки. Один из них — так называемый ген Constans. По его команде синтезируется особый протеин; происходит это не сразу, а лишь через 12 часов после начала светового дня. Если сумерки наступят раньше, то протеин сразу после синтеза начнет разрушаться и цветок не распустится. Если на улице все еще светло, то молекула протеина остается стабильной. В таком случае активность проявляет другой ген — ЕТ, от которого и зависит появление цветка.
Париж противился появлению новых архитектурных доминант в своей исторической части: долгое время в городе нельзя было строить здания выше 30 метров. И вот цитадель умеренности пала. Парижские власти сняли ограничения по высотности застройки, которые почти тридцать лет спасали город от небоскребов. Единственный высотный квартал — деловой Дефанс — построили в семи километрах от площади Согласия. Однако острая нехватка квартир в небольшом городе — его территория всего 105 квадратных километров — заставила городскую мэрию решиться на высотную застройку. И это был единственный выход, ведь ограничения по плотности застройки, нормы инсоляции в Париже, как, впрочем, во многих других европейских городах, и вовсе отсутствуют. Чтобы успокоить взволнованную этим решением французскую общественность, власти заверили, что не допустят появления небоскребов в самом сердце столицы — районах, прилегающих к Сене, на территории Нотр-Дама и Лувра.
Подобное может привидеться разве что в миражах либо, на худой конец, в галлюцинациях. В самом деле, кто видел в действительности летающий мост? Пожалуй, никто. А он все-таки существует, однако совсем другого рода, ведь мостом называются и искусно сделанные из металла коронки на зубы. Их сейчас делают в массовом порядке не только населению, но и различным животным, особенно домашним питомцам. Недаром некоторые собачки уже поражают любопытных не столько своими острыми клыками, сколько вставными золотыми зубами.
Случай, о котором хочется рассказать, из ряда вон выходящий, и произошел он в Канаде. Возникает вопрос: кому же потребовался необычный мост и чем он отличается от остальных? Вспомним название: он парит в воздухе. Все дело в том, что «заказчиком» подобного протеза оказался белоголовый орел. Какой-то браконьер или неудачливый стрелок отсек пулей верхнюю часть клюва, самого рабочего органа любых птиц. Орла отнесли в Центр помощи детищам дикой природы на западе Канады, кормили через трубочку, словом, выходили. Там опытный дантист взялся за особую работу — соединить части разбитого клюва, для чего пришлось придумать и изготовить накладку из пластика и металла с крепежом на винтах. Накладка вернула орлу хватательные навыки.