Это утверждение, как и весь матриархальный миф в целом, было энергично развернуто против современной («патриархальной», «мужской») культуры Запада со всеми ее «неудовлетворенностями», о которых когда-то писал Фрейд. Культура матриархата, говорил сложившийся в 1970-е годы феминистский миф, была временем гармоничного и мирного единства людей с природой. О роли мужчин в репродукции тогда никто не знал, мужчины были довольны своим второстепенным положением в обществе, насилие и принуждение, конфликты и войны были тогда неизвестны; короче, то была радостная утопия, но, увы, ее единство и гармония были навсегда утрачены в результате «патриархальной революции» (точнее, «контрреволюции»).
Великая заслуга Мэри Джимбутас перед феминизмом (к которому она постепенно примкнула и который ее восторженно принял) состояла в том, что она впервые объяснила, как произошла эта контрреволюция. На основании своих находок, сделанных при раскопках курганных захоронений на Днепре и на Дону, Джимбутас выдвинула предположение, что эти места были родиной воинственных кочевых племен, которые примерно 6,5 — 6 тысяч лет назад вторглись в Европу и Азию, разрушили матриархат и повсюду установили жестокие патриархальные порядки.
Ну и, разумеется, принесли с собой и навязали всем свой язык. Как вы уже наверняка догадались: протоиндоевропейский.
Феминистки почему-то не задаются напрашивающимся вопросом: как случилось, что везде вокруг торжествовал матриархат, а у «курганных всадников» почему-то возник патриархат? Зато они усиленно мусолят другой вопрос: кто помог этим ужасным патриархальным «курганцам» завоевать весь мир («весь мир» для них очевидным этноцентрическим образом сводится к Европе и Ближнему Востоку)? Ведь не могли же эти варвары сами победить великую матриархальную культуру! И хотя история Рима и Византии могла бы чему-то их научить, феминистки урокам истории не внемлют и настойчиво ищут «пособников курганного империализма». Ну, а кто их ищет, тот их всегда найдет, благо давно уже известно, кто во всем виноват (см. высказывание Леца). Пособниками «курганцев», по мнению феминистских историков, были семиты и прежде всего евреи. Как объясняет Элизабет Вэвис, «то были те самые бескультурные и полуцивилизованные люди, которые сначала разрушили цивилизацию Древнего Востока, уничтожив ее города-государства, а затем свергли с трона Великую Богиню, посадив вместо нее мужского бога Ягве». Подобно «курганцам», утверждают феминистские историки, евреи несли в себе все пороки, порожденные кочевым образом жизни и тяжелым климатом. Но, в отличие от «курганцев», они проявляли особую жестокость в уничтожении религии Великой Богини. Убежденность в том, что «семитские захватчики» помогли сокрушить матриархальную культуру, и сегодня является важной составной частью феминистского «матриархального мифа». (Забавно, как это перекликается с утверждениями покойного Льва Гумилева о врожденной «антисистемной» природе евреев. У него они тоже повсюду помогают разрушителям этносов!)
Однако чем дальше, тем больше исследователи убеждались в том, что схема «матриархат — патриархат» слишком упрощена и не объясняет многих явлений, следы которых дошли до нас из глубокой древности. И они (в том числе едва ли не первым Анатолий Хазанов) предложили более сложную систему, где сплетались два начала — общественная роль и родство. В этой схеме патриархат имеет место на всех этапах развития. Но на первом этапе наряду с ним была так называемая матрилинейность, то есть счет родства по матери, поскольку отцы часто бывали неизвестны, а к матери ребенок был привязан все детство. Позже, на следующем этапе, когда сформировались определенные социальные отношения и парный брак с четкой фиксацией отцовства, «матрилинейность» была сменена «патрилинейностью» — счетом родства по отцу. И тогда «патрилинейность» была поглощена более широким понятием «патриархата».
Вернемся, однако, к судьбам индоевропейских языков. Как мы уже сказали, Ренфрью выдвигает много более «спокойную» теорию их происхождения. В его схеме ПИЕ поначалу был языком мирных анатолийцев, которые первыми создали основы оседлой сельскохозяйственной культуры, и лишь постепенно, в ходе проникно вения этой культуры в Древнюю Грецию, Юго-Восточную Европу и Месопотамию, ПИЕ распространился и в этих ареалах. Исходной точкой этого распространения Ренфрью считает район Чатал1уюка в Юго-Восточной Турции (Анатолии), где его раскопки обнаружили многочисленные остатки высокоразвитой оседлой культуры, зародившейся уже около десяти тысяч лет назад. Как лингвистические, так и археологические данные последних лет не позволяют однозначно подтвердить или опровергнуть эту теорию. Впрочем, то же следует сказать и о теории Джимбутас. Показано, например, что слова, означающие «шерсть» и «колесо», появляются в индоевропейских языках не ранее шести тысяч лет назад, и это значит, что их не могли принести с собой анатолийцы (проникшие в Грецию, если верить Ренфрью, уже 8 тысяч лет назад). С другой стороны, более поздние раскопки в Дереевке на Днепре (которую Джимбутас считала центром «курганной» культуры) не дали однозначных доказательств того, что жившие там 6 тысяч лет назад люди уже сумели приручить лошадь. А без лошади как вторгнешься в Европу?!
Спорящие стороны возлагали большие надежды на генетиков, но и генетические исследования не помогли решить затянувшийся спор. Поначалу, правда, исследования Луиджи Кавалли-Сфорца как будто показали, что примерно 8 тысяч лет назад из Анатолии на запад действительно мигрировали большие группы населения, но в последние годы другие генетики доказали, что гены нынешних европейцев в значительной мере восходят к коренному населению этого материка. В результате сам Ренфрью сегодня признает, что было бы преждевременно искать прямую корреляцию между генетическими свидетельствами о миграции населения и распространением индоевропейских языков.
Тем не менее такие попытки не прекращаются, и в минувшем году две из них привлекли особенно большое внимание специалистов. Сначала американский генетик Форстер и швейцарский лингвист Тот предприняли попытку применить методы математической генетики для решения вопроса о зарождении кельтских языков. По теории Джимбутас, эти языки, зародившиеся на западной окраине Европы, в тысячах километров от Днепра и Дона, могли ответвиться от ПИЕ лишь самыми последними, то есть как минимум через пару тысяч лет после «вторжения курганцев». Но результаты Форстера и Тота лают куда более давнюю дату — 5200 лет назад.
Второе особенно нашумевшее исследование опубликовали в самом конце минувшего года новозеландские биологи-эволюционисты Аткинсон и Грей.
В своей работе они пользовались методами лексикостатистики, или глоттохронологии, разработанными в середине прошлого века лингвистом Свадешом. Свадеш выбрал по 100 — 200 слов, отражающих важнейшие концепции любого языка, полагая, что это «языковое ядро» особенно упорно сопротивляется языковым изменениям. Затем он сравнивал, сколько таких слов различается в двух исследуемых языках. Чем больше процент таких различий, тем раньше, по Свадешу, разошлись эти два языка. Метод Сваяеша напоминает рассуждения, лежащие в основе генетического анализа двух биологических видов: генетики тоже сравнивают одни и те же гены в обоих видах и считают, что чем больше в них накопилось различных мутаций, тем давнее эти вилы разошлись. Приняв определенную скорость таких изменений, можно даже попытаться найти абсолютную разницу в возрасте различных языков.
Грей и Аткинсон дополнили рассуждения Свадеша компьютерным анализом слов «языкового ядра» различных индоевропейских языков и пришли к выводу, что самые ранние из них — вымершие среднеазиатские тохарские и анатолийские хетские — появились примерно 8700 лет тому назад. Для гипотезы Джимбутас это, разумеется, слишком рано, для теории Ренфрью — почти в самый раз. Но вы бы глубоко ошиблись, полагая, что это кладет конец спору. Скептики тотчас заявили, что эти результаты отражают всего лишь «глубокую ошибочность» методов глоттохронологии. В самом деле, говорят скептики, какие есть основания думать, будто слова в языке меняются с постоянной во времени скоростью, и какие есть основания думать, что «языковые ядра» Свадеша правильно отражают эволюцию языка в целом, и какие есть основания пренебрегать возможностью различных перекрестных влияний языков друг на друга?