Как-то она пришла домой и швырнула пальто чуть ли не на пол. Из него полетели деньги. А всякие там монеты в рублях ли, копейках она за деньги вообще не считала. Они валялись по всей квартире, так что, будучи совсем на бобах, можно было в любом углу, под диваном или шкафом наскрести на приличный завтрак, обед или ужин. На сей раз она засеяла монетами кухню.
— Хорошо было бы их подобрать, — сказала я. — Пригодятся...
— Знаете, — сказала она, глядя в окно, — зачем нужен ветер?
Я молчала.
— Ветер нужен, — продолжала она мечтательно, — чтобы я бросала на него деньги.
Столь эффектные фразы обычно производят впечатление. Мне тоже было как-то приятно такое услышать. Одно дело читать у Достоевского, как Настасья Филипповна кидает деньги в камин, и совсем другое — видеть российские замашки в американке.
К слову сказать, на ту пору иллюзии относительно американской щедрости давно рассеялись, американцы слыли прижимистыми, если не скрягами. И фраза, с которой Россия начала новую жизнь: «Америка нам поможет», была продолжена: «Как веревка повешенному». Откуда взялась эта фраза и с какой стати Америка должна помогать, не известно, но факт остается фактом: тема американской помощи плавно перешла в тему русского иждивенчества. В ход пошло слово «совок», в него вцепились, как некогда в собачью фамилию Шариков, этот булгаковский символ спеси и непонятного самомнения нашей интеллигенции, забыв, что шариковы — мы все.
— А направление ветра имеет значение? — продолжила я тему денег. —
Сейчас он дует с запада.
— Мне все равно. Я сама разберусь.
— А кто спорит? Просто где запад, там деньги, а где деньги... В общем, имейте в виду: сорить деньгами у нас рискованно. В лучшем случае скажут, что мы плохо воспитаны.
— Не трогайте мою маму, — предупредила Кэтрин.
— А при чем здесь мама? Вы уже сами можете воспитывать себя.
Она возвела глаза к небу:
— Мама, прости ее.
И, подхватив пальто, замела им пол и разметала монеты.
Скоро жизнь стала напоминать сценку из какой-нибудь пьесы Мольера, когда к герою один за другим следуют учителя. Кэтрин наняла учителя игры на балалайке, учителя дикции и учителя староста вя некого. С таким же успехом она могла нанять и преподавателя ветеринарии. По крайней мере, был бы прок нашему котику Крузи: от кошачьих «сникерсов» он стал чем-то покрываться под шерстью. Вся эта орава наставников исправно мучила своими предметами, Кэтрин усердно занималась, аккуратно выкладывала денежки, потом приходила на кухню, где теплее, и начинала мучить меня (а это она умела): «Шестнадцать шли мышей и шесть нашли грошей...» По-моему, мышей и грошей было куда больше, если учесть, что поговорку она талдычила за вечер несчитано. На сей раз загнанная мышь не стала ее путеводным животным. Напротив, разлучила с учителями.
В один прекрасный день Кэтрин обнаружила, что денег в обрез, Где-то там, в Америке, «мани-мани» имелись, но друг и доверенное лицо Макс, который следил, чтобы деньги Кэтрин не переводились на банковском счете, замешкался, кого-то где- то не подстегнул, и счет оскудел. В чем дело? Кэтрин запрашивала, Макс отвечал, что у него депрессия и что он хочет покончить с собой. На тот момент, прямо скажем, замысел не слишком удачный. Но Кэтрин, видно, привыкла к таким поворотам и положилась на время. А с учителями настроилась на уроки в кредит. Как бы не так! Учителя заартачились. Занятия пришлось отложить. Но вот Макс пришел в норму, и деньги явились, а Кэтрин не торопилась продолжить занятия. Она уклонялась от телефонных звонков с такой же настойчивостью, с какой учителя напоминали о себе. Чувствовалось, люди кусают себе локти, но что толку?! Кэтрин обиделась, а в предприятиях подобного рода обида — аргумент столь же веский, как и чужая жадность.
Так место учителей в сердце Кэтрин занял Крузи — черный, элегантный и стройный котик на тонких, высоких ножках. Нежнейшее существо, которому не шло постоянно чесаться. Кэтрин взялась за его здоровье с той же дотошностью, с какой предавалась учителям. С котиком она приносила из клиники кучу лекарств и завела специальный журнал процедур. Бедный Крузи чумел от внимания и при виде Кэтрин сбегал как ошпаренный. Он забивался куда-нибудь под диван, извлечь его без помощи было сложно. И Кэтрин повадилась звать меня. Ее голос только и слышался. За вечер раз сто. В конце концов взмолилась и я: хватит!
— Из-за вашего котика я не намерена сидеть за решеткой! — последовал ответ.
Я вытаращила глаза.
— Если хозяин не в состоянии обеспечить животному полноценную жизнь, в Америке полагается штраф или тюрьма. Два года!
— А что полагается, если не можешь обеспечить нормальную жизнь хозяйке?
— У Хемингуэя было шестьдесят кошек, и он не жаловался.
— По-вашему, это единственная разница между мной и Хемингуэем?
— Если бы это было как вы говорите, то я не истратила бы на Крузи мно-о-о-го, о... очень много денег.
Надо было склонить голову, но я полезла в бутылку:
— А кто вас просил?! Тоже мне, благодетельница... Пускай общество защиты животных и ставит вам памятник.
— Вы не смейтесь, потому что в первой клинике предложили его усыпить.
Такие фразы бьют в цель. Они не для тех, кто души не чает в своих питомцах, кто помнит завет Поэта: «Взгляд зверя значит больше груды прочитанных книг».
— Это что? В России так принято — усыпить? — не отставала Кэтрин. — Лучшее средство от перхоти — гильотина, да?
И рассказала, как в центре Москвы, напротив дома Цветаевой, в клинике с приятным названием «Идеал» и т. д., и т.п.... Словом, она подыскала настоящего доброго доктора, но он стоит дороже.
Я не просто расстроилась, я готова была усыпить самого доктора Смерть, но это обошлось бы еще дороже. Короче, шестьдесят хемингуэевских кошек призывали сделать хоть одно доброе дело, желательно с последствием для врача. И мы его сделали (а врача сдали без боя).
Вечером позвонил профессор Мак-Дэниэл, автор книги «Агония русской идеи», он же — директор американской студенческой группы, шеф Кэтрин, чтобы узнать, все ли «о’кэй», и проговорился, что Кэтрин имеет привилегии, так как служила в армии. То-то я видела у нее вещевые мешки защитного цвета... Значит, и привилегии ее такого же цвета, да еще шелестят...
— Юджин О’Нил, — объявила Кэтрин однажды, — сказал: «Тот, кто верит в невозможное, ближе всех к подножию радуги». Вы верили в невозможное. Вы были у радуги.
Надо же, а я не заметила. Вот темнота! Правда, имя писателя знала. Еще бы! Нобелевский лауреат, драматург великой депрессии. И видела его пьесы. И знала, что он, между прочим, отец последней жены Чаплина Уны... Но я никогда не думала, что нобелевские лауреаты такие дети: им мало нагородить пышных слов, они желают все напечатать. И в этом качестве участвовать во всеобщем психозе.
— Вы понимаете, — продолжала Кэтрин, — у меня ностальгия по Советскому Союзу! По невозможному! Я — совок. Зовите меня Екатерина Ивановна Пушкина.
Вот что значит переборщить с отрицанием. Начинается жизнь фантомов. Американцам преподносили только одну Россию — террора, жертв, коммуналок и диссидентов в соответствии с фразой «У русских непредсказуемое прошлое».
— Но у нас уже есть один советский человек. Это я. Второй — многовато для совместного проживания. Итак, Екатерина — понятно, почему, Ивановна — потому что ваш отец Джон, а Пушкина?.. Из уважения к русской литературе?
— Нет! Потому что моя фамилия Ган, а «ган» значит «пушка»!
Так мир подобий дал знать о себе. По принципу бреда. Взял и спутал все карты, да еще задел что-то в душе. Уронил до разменной монеты, которую каждый может поднять и перевернуть как угодно.