— Не обижайтесь, — сказала я, — но «ган» значит «балда». Довольно и того, что дом у нас сталинский.
— Конечно, должны обижаться вы, — рассудила она позднее. — У меня тоже есть любимый поэт, и мне было бы неприятно, если бы его игнорировали.
Но здравый смысл — штука, которая не любит являться все время. Тем более когда один человек — дотошный, а другой — взрывной, один в своем праве, как при допросе, а другой сыт «интересом» по горло. Кэтрин опять привязалась — с вопросом о коммуналках. То есть лучшей темы для пытки не отыскала. Дело даже не в геме, а в предопределенности содержания. Вроде: надо ли наступать на грабли? Ясно — не надо, и спрашивать нечего. Но бывает, что отвязаться труднее, чем объяснить.
Разговор строился так: я пробовала растолковать, она пробовала понять. Я опять объясняла, она на глазах тупела. Я пробовала сохранять спокойствие, она... Конечно, я взъерепенилась.
— Да чего тут неясного? Ежу понятно! Мы же с вами как в коммуналке. Так и раньше жили.
В ее невозможном лице наконец что-то протаяло, какое-то понимание. До центра Земли дошло бы скорее. Она изрекла:
— Так они вам платили?
— Кто?
— Соседи.
Было ясно: предмет безнадежен. Он вне всякого смысла и даже всякого бреда. Но меня уже одолела нечистая сила:
— Мало, что доставали меня котиком Крузи, мучили каждый день, мешали работать, теперь взялись «коммуналкой»! Вы — садистка, а никакая не Пушкина, вам все равно, чем изводить. Вы ничего не понимаете в нашей жизни. И дурацкая ностальгия по Советскому Союзу тут ни при чем!
Если бы можно было вернуть эти слова! Но когда один человек въедливый, а другой ошалелый... Если бы сделать их приложением к коммуналке!.. Социалистическая активность из них так и била. Но я уже выдохлась, и все покатилось своим чередом. Во-первых, Кэтрин съехала от меня. Во-вторых, у нее началась депрессия. В-третьих, она пригласила в Москву своего друга Макса, в-четвертых, у нее завелась русская подружка Маруся, в-пятых, спустя два месяца она запросилась обратно. И вместо одной пытливой американки я получила небольшой коллектив: Макса, Марусю и Кэтрин.
Две женщины и один мужчина — это огнеопасно, даже если мужчина напоминает тюфяк. Это выцарапывание глаз, таскание друг друга за волосы, склянки с кислотой, выплеснутые в лицо соперницы. Но скромная русская девушка Маруся из далекого города Пермь нашла путь надежнее. Даже не тот житейский, объединяющий сердце мужчины с желудком. В один прекрасный день я обнаружила, что квартира превратилась в прачечную. Маруся стирала!.. Для Макса. Носки, джинсы, футболки... Если ничего подходящего не имелось, она хватала носовые платки. Если с платками было в порядке, бралась за утюг, чтобы погладить. Кэтрин презрительно усмехалась. Не много же против любовного арсенала в виде бесконечного пара, воды и огня! И продолжала занятия: утром в университете, под вечер в читальном зале. Реферат по истории, реферат по литературе, то есть к одной разлучнице добавила двух посильнее.
В другой прекрасный день (а я появлялась, как красное солнышко, из Подмосковья, сада и лета) обнаружилось, что в коллектив влилась Марусина мамочка — Люба. Мамочка всегда подразумевалась на рынке при пачках конфеток, печенья и чая. Она торговала с утра до вечера. Какая нелегкая сдернула ее с места и кинула на мою голову? Видно, та же, что подняла из Перми от пьяницы мужа и повела искать счастья в Москве. Как женщина работящая, мамочка и у меня не сидела без дела. Она вязала. А котик Крузи гонял перед ней клубок. Потом, упрятав вязание, взялась окучивать меня тортом и полной кастрюлей супа.
Такое гостеприимство... обязывало. И что-то предполагало в ответ. Определенно не выяснение отношений. Оно щекотало нервы, будило, если угодно, тон, на худой конец — солидарность, уж очень торт был хорош, не кондитерское изделие, а полное обездвижение! По рукам и ногам. Уйти можно было только в депрессию. Настал мой черед. Но нет, эта дама, как роскошь, меня обходила. Я плюнула и сказала:
— Да за эти художества Америка должна платить мне рент}' пожизненно. А она даже не знает, скольких ненаписанных страниц стоили мне ее граждане. И это называется мировая держава! В двух шагах от посольства вы буквально открыли в моей квартире новый, пятьдесят первый штат, но кому это известно? Да и посольство само... Захватило треть Конюшковской, а на этом месте, чтоб вы знали, наша школа стояла — № 97, которую я окончила, черт бы вас всех побрал!
И уехала, откуда приехала, к себе в сад, под Москву.
Кажется, я сама не поняла, от чего сбежала. Но, распилив пару бревен, наколов кучу дров, обработав несколько яблонь, наконец догадалась. Многолюдие ни при чем. Разве им на Руси удивишь? Как в иностранных энциклопедиях говорится о водке: смертельная доза — литр, но не для русских. Да это просто смешно! Для бывшего советского человека квадратный метр практически безразмерен. Вот тортик — это серьезнее. Нет, тортина, тортище, всесильные башенки с кремом, обставленные шоколадными бомбами. Кажется, их звали «мадлен». Перед ними нельзя устоять. Они метили в мою талию, а за нее тоже надо бороться, как Маруся — за Макса, а мамочка Люба— за место под солнцем.
Настал и третий прекрасный день, когда покладистую Марусю Макс увез за собой в Америку, к большой растерянности мамочки Любы. По старой памяти она приходила к Кэтрин, но спрашивала почему-то меня:
— Вы не знаете, Макс с дефектом?
— Дальше кота мои интересы по этой части не простираются. А вообще-то я знаю, что ему сорок лет и что он бухгалтер.
Любу мучили угрызения совести. Даже утешить хотелось.
— Да не было у Макса с Кэтрин любви! Она выдала его за Марусю, чтоб действовал на нервы не ей, а Марусе. Понимаете? Специально.
Я действительно спрашивала Кэтрин. не жалеет ли она о приятеле. Какой-никакой, недавний, опять же доверенное лицо, а теперь — отрезанный ломоть. «Наоборот, — говорила она, — я очень рада» —
Это уже третий человек в моей жизни, который радуется счастью других. Первый — поляк Моравец — твердил: «Доброта — это гениальность» (восемнадцать лет лагерей в два захода). Второй — ростовский интеллигент Рамзесов с присказкой: «Бескорыстие анонимно» (текущая крыша квартиры, рояль напрокат, кусок хлеба на завтрак). Теперь — Кэтрин, русский вариант хеппи-энда, когда счастье конвертируется в страну проживания. Еше пара-тройка людей — и все родное воскреснет.
Но Люба наахивала свое:
— Ах! Нехорошо получилось...
Так было положено основание для пирамиды из вязаных шапочек, шарфиков, носков, варежек, безрукавок... Так рукоделием мамочка Любочка взялась замаливать Маруси-разлучницы грех.
С этим неуемным рукоделием, похоже, и связано исчезновение «Истории моды». Скорее всего, Любаша тихо взяла книгу на время — попользоваться и вернуть. Кто знал, что меня вдруг зацепит понятие «денди» и я полезу его искать?
Я опять все перерыла, но нашла лишь стопку тетрадей. На верхней обложке надпись: «Отношения и ценности. Мысли Кэтрин Ган о России». Ах, даже так... Надо полагать, тот самый реферат, которым она занималась последнее время. Интересно, за что в нашем уважаемом университете получают «отлично»? А Кэтрин окончила его похвальной студенткой.
«Отношением русского народа к жизни правят климат и размер страны, — начала я читать и дочитала до следующего: — В России любят собраться вместе и сидеть за полночь, и рассуждать о великом. Даже в парламенте дебаты продолжаются не просто годы, но целые столетия. Они все спорят, должны ли принять культуру Западной Европы, тогда как она давно у них под носом. Но русские так заняты своей жизнью, что ничего не видят и ничего не слышат. А если слышат, то тайный смысл слов от них уходит. Когда я сказала своей хозяйке, что моя фамилия Ган в переводе значит «Пушкина», она решила, что это абсурд. Она даже обиделась, как будто Пушкин — их монополия, и нечего лезть. Если подходить к этой фамилии со стороны отца поэта Пушкина, то это абсурд. Если подходить со стороны фамилии его матери Ганнибал, то никакого абсурда нет, а есть два слова вместе: «Ганнибал» означает «ядро пушки», можно «ружейная пуля».