О последних днях жизни Павла Федотова в статье "Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона" сказано так: "Друзья и академическое начальство поместили его в одну из частных петербургских лечебниц для душевно страждущих, а государь пожаловал на его содержание в этом заведении 500 рублей, повелев прилагать всевозможные старания к исцелению несчастного. Но недуг шел вперед неудержимыми шагами. Вскоре Федотов попал в разряд беспокойных. Ввиду плохого ухода за ним в лечебнице, приятели выхлопотали перевод его. осенью 1852 года, в больницу Всех скорбящих, что на Петергофском шоссе. Здесь он промучился недолго и умер 14 ноября того же года, придя в рассудок недели за две до своей кончины".
Ирина Павлова
Сон разума - 2
"Сон разума. О социально-культурных масштабах личности Сталина" — так называлась замечательная статья Л. М. Баткина, появившаяся в 1989 году в журнале "Знание — сила". Основой ее стали заметки К. Симонова о Сталине "Глазами человека моего поколения", начатые в 1947-м, подготовленные к печати в 1979-м, но опубликованные лишь в 1988, а также тексты самого Сталина.
Впервые Баткин показал читателю Сталина не великого, но страшного, а страшного и... бесцветного.
Этот человек случайно, в результате социальной революции оказался на вершине новой российской государственности.[*"Знание — сила", 1989, № 3, 4. Страницы указаны по этим публикациям.] А "жесткая иерархия власти неизбежно делает непомерно значимой фигуру всякого, чья персона совпадает с вершиной пирамиды. Даже мелкие подробности (болезни, привычки и прочее) попадают в ранг исторически весомых. Так было в "екатерининскую" или "павловскую эпоху", так было и в "хрушевcкую" или "брежневскую эпоху" (№ 3, с. 81).
Леонид Михайлович Баткин называет Сталина Великим Кадровиком эпохи и Великим Вором в Законе. По законам зоны он общался со своим окружением, по этим же законам управлял страной. Однако если о криминальной сущности сталинского властвования к 1989 году было сказано уже достаточно как в зарубежной, так и в самиздатовской литературе, то такого Сталина, какого показал Баткин, читатели еще не видели. Он сам задается вопросом: почему десятилетиями никто не замечал в откровениях Сталина анекдотически убогой подкладки? "Шикльгруберу повезло, — пишет он. — О нем туг же были сочинены чаплинский "Диктатор" и брехтовская "Карьера Артуро Уи". А вот ничуть не менее потешному Джугашвили еще не скоро посвятят блестящие фарсы" (№ 3, с. 88). И Баткин, который "поставил глаз" на титанах эпохи итальянского Возрождения, смог увидеть и показать нам такого Сталина, который, оказывается, говорит языком персонажей Михаила Зощенко, как начальник жакта, например. Сталин отличается от них только своим местом в партийно-аппаратной иерархии власти. "Революция была почище любого землетрясения. Она перепахала, перевернула, вздыбила, перемешала все устоявшиеся слои быта, языка, цивилизованности и медвежьей российской дремучести, она поменяла названия всех вещей, отменила привычные верх и низ, правое и левое, она уготовила себе (уже во второй половине двадцатых годов) неясный термидор, подняв к поверхности сотни тысяч, если не миллионы "выдвиженцев", имевших за это уже не царские тюрьмы и фронтовые раны, а "приличную жизнь". И власть. Землю продолжало трясти вроде в продолжение прежнего. Всему этому под стать из рупоров звучали бездарные, неприличные слова. Вождь шествовал в идейных кальсонах. Однако "никто не удивился по случаю землетрясения. Да, впрочем, и так никто бы не поразился" (№ 3, с. 88).
...Впервые Сталин показан читателю Великим Кадровиком эпохи и Великим Вором в законе.
Баткин заставляет нас увидеть глупость и эстетическую дремучесть Сталина в его глубокомысленных рассуждениях об искусстве, литературе, теории государства и т. д. "Если бы можно было забыть о морях крови, — пишет он, — это ведь страшно смешно. Скоморошья гримаса истории". И, отвечая авторам, которые говорят о личном величии и трагизме вождя, делает вывод: "Сталин имеет отношение к этой трагедии, но трагедия не имеет отношения к Сталину" (№ 3, с. 90).
Однако герой статьи Баткина не только Сталин, но и Симонов, заметки которого он использовал в качестве источника своих рассуждений. Баткин судит Симонова не 1940-х, а того, который пережил XX съезд, а к 1979 имел возможность познакомиться с литературой "самиздата" и "тамиздата" и осмыслить произошедшее. Именно этому симоновскому отношению к Сталину Баткин поставил диагноз: "Это был сталинизм, увы. Не грубо политический, а связанный с жизнеощущением, то есть самый глубокий" (№ 4, с. 71).