"Кто же может отрицать эти специфические административные способности Сталина — закулисное маневрирование, демагогию, аппаратное чутье, умение выжидать, беспримерные недоверчивость и коварство, безотказную память, выносливость, волю, хитрость, неограниченную самоуверенность, "восточную" непроницаемость, знание человеческих слабостей, природный практический ум, тщательно отработанный им имидж, отсутствие каких-либо обременительных для политика (этого типа) привязанностей, пороков и принципов", — пишет Баткин. Конечно, повторю я вновь за Леонидом Михайловичем, "о Сталине (как и о Гитлере) будут помнить и через тысячу, две тысячи, три тысячи лет. Будут помнить тверже, чем великих людей, которых он уничтожил. Ведь Герострат — античный младенец по сравнению с ним" ("ЗС", 1989, № 3).
Что касается Симонова, то на вопрос, почему он "оказался неспособным занять истинно рефлективную позицию на необходимой культурной дистанции, ощутить себя, в конце концов, вне всех этих секретариатов, премий, заседаний, тумана и морока", Баткин нашел ответ. Симонов был представителем той советской среды, того социального уровня, которые исторически запросили Сталина, преломились в нем и дали невольные показания о себе в его мемуарах. В них не только нет рефлексии, в них мы видим "полную нравственную размытость и убогость политических взглядов" ("ЗС", 1989, № 4).
Эти же характеристики можно применить и к историку Невежину. Однако, в отличие от Симонова, он пережил антисталинскую критику времен перестройки и получил возможность изучать документы, в том числе и такого уровня секретности, которые тогда и представить-то было невозможно. В то же время Невежин — представитель слоя постсоветской интеллигенции, ментальность которой сформирована той самой политической и антикультурной, по точному выражению Баткина, контрреволюций, которая породила "процесс "выдвижения", жестко огосударствленный, устрашающе массовый и безличный, полностью идеологизированный и квазиполитизированный, разворачивавшийся в условиях нарастающего тоталитаризма, коллективизации, террора, объективно, независимо от сознания тех или иных, возможно, хороших и честных "выдвиженцев" ("ЗС", 1989, № 4). Составляющие этой ментальности не только до сих пор не преодолены, наоборот, они воспроизводятся постсоветской интеллигенцией в следующем поколении. Главное — это служить власти. Не стране, подчеркиваю, а власти, потому что российская власть действует как завоеватель в своей собственной стране, она постоянно утверждала и утверждает себя внутренними и внешними победами над своим собственным народом. В обстановке великодержавной реакции, которая наблюдается сегодня в России, постсоветские историки чутко уловили запрос власти на новую интерпретацию Сталина. Книга Невежина - один из многих уже реализованных проектов.
Ситуация усугубляется тем, что современных российских историков в их оценке Сталина как выдающегося государственного деятеля поддерживают западные коллеги, воспитанные в условиях совсем других отношений между властью и обществом. Для объяснения этого феномена нужна специальная статья. Отметим здесь только главное. Причина в том, что, хотя на Западе и нет интеллигенции в российском смысле этого слова, но есть интеллектуалы. В них жива традиция 1930-х годов, когда западные интеллектуалы были очарованы советским экспериментом, происходившим на фоне депрессии в их собственных странах. Они воспитаны в условиях примиренчества в отношении советского коммунизма, идущего с 1960-х годов, и критики западной цивилизации. Их объединяет с российскими историками не только так называемый объективистский подход к истории и общие парадигмы модернизации и социальной истории, но и нравственная размытость в оценке исторических событий. Те и другие прекрасно осведомлены о коллективизации и гибели миллионов во время голода 1931 — 1933 годов, явившегося прямым результатом политики Сталина, о ГУЛАГе и массовых убийствах 1937 — 1938 гг., догадываются, хотя и не хотят признавать, о равной с Гитлером ответственности Сталина за развязывание Второй мировой войны и т.д.