Журнал "Yes!" подводит итоги одного из своих конкурсов:
Класснейшая туалетная вода Biotherm достанется двум морковкам, авторам шикарного переложения "Свет мой, зеркальце, скажи" на современный лад. Надеемся на понимание автора оригинала, некоего Пушкина Александра, 200 лет.
Анюта и Катюша
— Эй, стекляшка, не гони,
Да всю правду пробаклань,
Кто на свете всех клевее,
Всех балдежней и торчнее?
— Ты кайфова, понту нет,
Только вот какую чучу
Я тебе щас отчебучу.
За бугром, в лесу дремучем
Телка есть тебя покруче,
Челюсть золотом блестит,
Адидасовский прикид.
Как картиночка с забора,
Дочка старого мажора.
— Эй, трюмо, кончай грузить,
А то репу буду бить,
Лучше позвени мозгами,
Как ее нам завалить.
— Ты базар фильтруй, мамаша,
Задолбала своей лажей.
Обломайся, тихо, ша!
У нее там кореша.
Чешуей, как жар, горя,
Выйдут 33 хмыря.
Все качки, как на подбор,
С ними дядька Беломор.
— Неприкольно жить на свете
Мне, чувихе молодой,
Хахаля бы мне!.. Постой,
Так присядем на дорогу,
Ну, сестра, хиляем с Богом.
Юрий Лотман
Маленькое отступление о военном языке. Употреблять слова в их обычном значении противоречит фронтовому щегольству. Но это не индивидуальный акт, а возникающие стихийно диалекты. В них доминируют слова, связанные с главными элементами быта. Он предметно очень ограничен и общий для всего пространства фронта. Слова этого быта становятся как бы субъязыком. Определяющим словом 1941 - 1942 гг. было "пикировать". Оно могло обозначать почти все: украсть, удрать на какое-то мероприятие, спикировать к бабам, завалиться спать, уклониться от распоряжений начальства и так далее. Лихое действие, которым можно похвастаться. Помню, как разъяренный офицер, у которого из легковушки что-то украли, орал на своего шофера: "Пока ты дрых, у меня тут пистолет и все барахло спикировали!" По этим словам мы сразу узнавали, с нашего ли фронта человек.
Фима Жиганец
— Прежде всего меня поразило богатство лагерного жаргона. Сравните немецкое уголовное арго — бедный, убогий словарь. А у нас — драгоценные россыпи. Как же так? Почему? Стал заниматься историей уголовной субкультуры. И скоро понял: за богатство нашей фени нужно "благодарить" Иосифа Виссарионовича, ни одна страна не создавала такого огромного, такого всеохватного архипелага ГУЛАГ. Крестьяне, интеллигенция, дворяне, мещане, миллионы и миллионы — все несли в лагеря свой язык. Целые языковые реки вливались в жаргон зоны.
В блатной фене вообще очень много метафорически переосмысленных архаизмов, которые сохранились в ней в отличие от гражданского лексикона, только за последние сто лет безвозвратно утратившего около шестидесяти тысяч слов!
Например, жертва по фене — "лох". У поморов "лох" — это лосось. В уголовный жаргон слово пришло через язык офеней (коробейников), где "лох" значило мужик, а "солоха" — баба.
Язык — саморегулирующаяся система, для филолога это само собой разумеется. Русский язык и раньше заимствовал слова и выражения из языка арестантов, жуликов, шулеров. "Втирать очки" — шулерский термин. "Двурушничать" — просить милостыню двумя руками, термин профессиональных нищих. "Подчистую" — от арестантского выражения "идти подчистую", то есть с чистым паспортом.
Ян Чеснов
Человеческая речь сама по себе — текст-побуждение. Австралийский охотник, гоняясь за дичью, произносит заклинания, в которых говорится, что он поражает ее в сердце, в печень, в голову, то есть обращается не к животному, а побуждает себя. Человечество в ходе разработки этого герменевтического средства отточило его суть. Текст-побуждение стал произноситься не на своем языке, а на чужом. Уже в Древнем Египте считалось, что маленькие полосы папируса, исписанные варварскими бессвязными словами, обладают особой, чудодейственной силой. Слова чужой речи — абракадабра — звучат в эфиопских, грузинских, европейских заговорах.
По определению Владимира Топорова. в звуксиспускании как в потенции речи уже представлен миф. Этот миф еще без сюжета существовал уже у австралийских аборигенов и был актом поэзии. Кстати, по определению Аристотеля, любой поэтический язык должен звучать как иностранный.