Ничего не читают, говорят, что Пушкин — борец за народ.
Пришла в класс — затоптанный, с разбитой мебелью. Дети, взбесившиеся от весны, перестройки и ничегонеделания. Крики, кривляние, никто учиться не хочет. Демократия: все качали права, даже эти крохи.
31 августа, перед началом учебного года, директор Слава Редюхин обнародовал срочную экспериментальную идею: раздал семиклассникам флажки и сказал: "Делитесь по интересам. Теперь у нас открываются профильные классы с учетом ваших склонностей. В первые несколько месяцев я разрешаю миграцию".
На флажках — таблички:
7Г — гуманитарный;
7Е — естественный (далее в просторечии — ботанический);
7М — математический;
7С — спортивно-трудовой (будущая головная боль школы).
Дети с дикими криками ("Димон! Димон! Кати сюда!", "Дрюня, да не тормози ты!") разошлись по группам с учетом "интересов" (в большинстве своем понятно каких). Далее, поступая как истинный демократ, Редюхин предложил детям выбрать классных руководителей. И меня "выбрали" в гуманитарный класс.
Как возмутило меня это. как вздернуло! Какой, к черту, профильный класс, тем более гуманитарный, — без продуманного учебного плана, с наскока?
Кто-то из учеников — тогда модно было — предложил: "А пусть они, — кивнул на нас, — программы свои излагают, как с нами собираются работать. Баллотируются пусть".
Леша Тихомиров (биолог Алексей Владимирович) биоклассу обещал походы и вивисекцию. Историк Ракович — спортивно-трудовому — играть на уроках истории на баяне. Дима Дубов, математик, недавний выпускник вуза, похожий на Пиноккио, с выражением безразличия на лице говорил о чем-то геометрическом и красивом.
Я тоже держала речь — короткую и злую, бестолковую: никакой программы у меня нет и — совершенно точно — не будет. И в принципе таковая, между прочим, создается совместными' усилиями. Угрюмо посоветовала ученикам выбирать меня классным руководителем только в том случае, если им недостает головной боли. Слово мое было выслушано с оптимизмом.
Маленьким принцем моего первого урока в 7 ГУ (как потом стали называть гуманитарный класс) стал Сережа Мельников, новенький мальчик, тихий, меланхолический. И как оказалось, единственный, кто выбрал мой класс не случайно, а по интересу (ради этого даже перешел в нашу школу из соседней).
Я поинтересовалась, какие книги они любят. Последовало: фантастику, приключения, про убийства.
— А про любовь?
Девочки отреагировали.
Мельников выронил:
— А мой любимый писатель-сатирик — Эдгар По.
— Сатирик? — удивилась я. — Почему сатирик?
— Потому что он гениально показал, какая странная шутка — жизнь. Мне только непонятно, почему все сатирики были такими мрачными.
— Какие герои вам нравятся? — продолжила я после паузы.
Выяснилось: мушкетеры, злодеи, всадники, дуэлянты.
— А какие жанры?
Некоторое время ушло на прояснение того, что такое жанр.
Стихи любили несколько девочек и Мельников. Трагедий не читал никто, кроме Мельникова, но любили все. Историко-приключенческий роман и детективы заняли в рейтинге первое место. Все остальные жанры пребывали в опале. Когда Мельников произнес слово "мемуары", Артурик Бабаджанян приподнялся и демонстративно выпятил на него челюсть: "Да ты чо, Дантес!" — и этим возгласом он вдохнул воздух внутрь урока. По классу, как ветер, пролетел хохот.
— Ну, ты даешь, Данте-ес! — И Бабаджанян движением руки поставил волосы ежиком.
Вольский, кивнув на Мельникова, безынтонационно прокомментировал:
— Артурик намекает — убийца.
Все, кроме меня, Юли Наумовой и Мельникова, закатились в смехе. И внутри меня слабо стукнуло: кое- что про Пушкина они знают.
И тут Мельников спросил:
— Меня интересует, можно сказать. такой вопрос: какая литература будет... ну, в будущем, что ли? Можно ли, скажем, предположить, что власть жанров кончится, видовые границы размоются и наступит эпоха... этой... единой литературы? Или что-то вроде того, — Мельников говорил быстро, речь его наполовину состояла из вводных предложений и полунамеков (намеки — летающие рыбы урока). — Вы тут спрашивали о герое. А может, вообще без героя обойдутся? Может, героем станет... этот, сам читатель. То есть, может, и не станет, но такая возможность... что ли, для него появится. И когда...
— Уя! — выдохнул Бабаджанян. Его напрочь сразили "видовые границы", "власть жанров" и "эпоха единой литературы". И вдруг неожиданно вступил в игру Вольский:
— А я, например. — элементарно: я — уже герой. Читаю и спорю. Мне наплевать, изощряется автор — не изощряется, мне главное — выудить из книги свое.