— Не всякая литература, как бы это сказать, дает такую возможность,
— спокойно возразил Мельников. — Есть очень "нагроможденные" книги. Они... м-м-м... всасывают читателя, и его, читателя, уже как бы нет. Он уже мыслит не по-своему, а в логике книги, ребусы текста разгадывает. Такие вот книги-вампиры. И когда...
— Это такие читатели, — качаясь на стуле, парировал Вольский.
— Какие "такие"? — поинтересовался Мельников.
— Да элементарно: и свои мысли забывают, и захлебываются в чужих. Идеальный читатель — это я. Я не дам себя обдурить.
— Приведи пример, — попросил Мельников.
Оказалось, что Вольский на досуге читал "Пиковую даму".
— Моя цель была получить удовольствие, не скучать. Элементарно. Чего я и достиг. Я не сомлел перед историей двух влюбленных сердец, сразу просек, что романтический псих — это Германн, и преследует он свои цели, ведет свою игру и ни фига не влюблен в эту Лизаньку-прилизаньку; во-вторых, я тут же попал в точку — догадался, что у Германна "не все дома" — ему мерещатся всякие графини, пиковые дамы, — а Пушкин пытается закрутить с понтом это все: ах, мистика, ах, Сен-Жермен, ах, роковые семейные тайны! И в-третьих, я быстро все прочитал, не скучал и элементарно достиг своей цели. Я даже...
— И ты уверен, что только своей?
— перебил Мельников. — Я тоже читал, можно сказать, с интересом. Однако мои выводы, ну-у-у, не столь агрессивны. И вообще интерес для меня в значительной степени связан с числом обманных решений, ложных ходов и всяких других подвохов, которые подготовил автор, чтобы запутать читателя.
— Ну что ты, Дантес, к Вольскому- то прикопался? — отозвался сладким голосом Бабаджанян, оттягивая вниз щеки пальцами. — Ва-а-ше...
В тот момент произошло мгновенное утроение-усемерение лабиринтных коридоров, а затем они — как щелкнул выключатель — послушно и аккуратно слились в один, и время потекло иначе, чем раньше.
И может быть, все началось именно в этот момент.
Потом еще долго на наших уроках мерцала эта тема — о том, что в настоящих произведениях литературы истинная борьба ведется не между героями, а между автором и читателем, и о том, что читатель — вовсе не отстраненное лицо, а участник молчаливого диалога. (Диалог: дуновение, движение; дебри, джинн, догадка, дважды досада).
Позже этот класс, этот удивительный класс подарит мне замечательных учеников. Талантливый ученик — не обязательно одаренный ребенок. Должны быть вопросы. Изнутри, от себя.
У этих детей (удивление первое) вопросы — были. Собственные, а не мои, им подаренные. Хотя мои тоже стали "своими", вошли в число принимаемых. И еще. Эти дети (удивление второе) умели вслушиваться.
Направленность на познание, жажда узнавать — лишь одна сторона ученичества и, возможно, не самая плодотворная. Я встречала детей, которые так жадно поглощали сведения, будто голод утоляли, и очень быстро насыщались, уставали, не умея перерабатывать информацию, не учась знание сделать собственным.
Кстати, вспомнилось. Я читала разные определения культуры, но особенно мне понравилось одно, из "Уроков Армении" Битова, что-то вроде того: культура есть умение не нажираться. Бескультурный человек, пишет Битов (цитирую по памяти), нажирается, пируя, нажирается, любя, нажирается, дружа. Выбрасывает хлеб, прогоняет женщину, предает друга.
Так вот ученик — суть человек уважающий. Ум его встревожен, душевная организация тоньше, чем у обычного школьника. Он острее улавливает все, что слышит и видит. И главное: он весь направлен на прояснение собственных смыслов. Как Мельников. Как Вольский. Как Юля Наумова.
Класс, который был не в радость, а в тягость, в один урок стал интересным и значительным.
А Редюхин бодро сказал:
— Давай, Танюш, работай-ка по своей программе.
Выражение "работает по своей программе" в 1988 году было особой учительской характеристикой. Означала она, что учитель — человек, живущий в измерении действия, движения, диалога, отбившись от прочих подобных, как школьник во время экскурсии, начинал пробовать себя как ученый. (Ученый: уединение, узда, узел, усидчивый, умудренный, умозаключенный, умопомраченный.) В "свободное от основной работы время" одинокий учитель садился за письменный стол и начинал записывать "свою" программу. Подобное занятие, как известно, требует сосредоточенности, оно нуждается во времени для созерцания. Поэтому структура первых учительских программ ломаная, неустойчивая, плывет. Цели путаются с задачами, методический язык поедает индивидуальный, ягода портит цветок.