Об этом поведали архивные документы — черным по белому, пожелтевшему от времени. Стенографистки зафиксировали речи Иваненко, который негодовал против «мертвого бойкотирования нашей группы, наших ближайших сотрудников, а затем советской физики вообще» со стороны «Игоря Евгеньевича [Тамма] и его учеников» и обличал «космополитизм Григория Самойловича [Ландсберга], который сам борется против нашего приоритета, юридического и фактического, приоритета, который нашей советской научной общественностью принято считать немаловажным, как, например, приоритет модели атомного ядра».
Когда в начале девяностых годов я знакомился с этими документами сорокалетней давности, мне, наконец, стало ясно, какая пропасть пролегла между Иваненко и «академическими» физиками, и стало ясно, что эту пропасть он вырыл сам.
Сидят (слева направо): профессора МГУ Д. Д. Иваненко, А. А. Соколов, А. К. Тимирязев. 1948 год
Вопрос для меня был не только исторический, но и автобиографический, а ясный ответ вызывал не столько удовлетворение, сколько чувство стыда. Как мог знакомый мне человек произносить эти слова?! Как мог он быть столь небрезгливым? В мое время ничего похожего, кажется, не было. Впрочем, нет, сходное чувство я испытывал, когда видел Иваненко рядом с его давним учеником и давно уже его начальником. Они разительно отличались друг от друга по научному кругозору и культурному багажу, — как говорилось когда-то, «из разных колхозов». А оказались пожизненно в одном совхозе. Иваненко изредка иронизировал над своим учеником, именуя его за глаза «бегемотом» и имея в виду, думаю, и телесный облик и душевное устройство. Но к силе, соединявшей их с времен «университетской физики», добавлялась сила, которая с тех же пор отъединяла Иваненко от физиков «академических».
Именно в ту пору для Тамма и Фока обнаружилась моральная природа их бывшего соавтора, или же вовсе отсутствие таковой, если принять версию о праматери Лилит. Можно отдать должное проницательности Ландау, который еще в конце двадцатых годов поставил моральный диагноз своему тогдашнему другу. Впрочем, близкие отношения давали Ландау больше экспериментальных данных. А эпопея «университетской физики» выставила подобные данные на всеобщее обозрение.
Возвращаясь к странному соавторству Тамма и Иваненко в 1934 году, я бы рискнул предложить интерпретацию, несколько отличную от данной Фейнбергом, хотя и основанную прежде всего на его свидетельствах о Тамме. Когда Иваненко сообщил Тамму, что независимо пришел к той же идее, Тамм, меряя других на свой благородный аршин и следуя презумпции порядочности, не мог усомниться в словах (несомненно талантливого) коллеги, что и засвидетельствовал в своей заметке. Быть может, он бы и остался при этом мнении, если бы Иваненко действиями на поприще «университетской физики» не опроверг бы благородную презумпцию.
Д. Д. Иваненко выступает на конференции
Пора сказать, какой силой меня притянуло к профессору Д.Д. Иваненко. Силой гравитации. На третьем курсе, когда надо было решать, какую область физики выбрать для себя, я знал, что хочу заниматься теорией гравитации. Тогда, в шестидесятые, это было не особенно оригинально. Тогда сила всемирного тяготения отрывала от своих обычных дел даже отцов термоядерного оружия. Быть может, потому что в теории этой самой первой из познанных сил природы заманчиво зиял дефект. На него указал Эйнштейн еще в 1916 году, вскоре после его сногсшибательной перестройки теории гравитации: «Квантовая теория должна модифицировать также и новую теорию гравитации». Но ни ему, ни кому другому такая «модификация» не удалась.
К концу шестидесятых этот дефект засиял — если нельзя сказать «зазиял» — с новой силой. Именно тогда родились релятивистская астрофизика и физическая космология, в которых царили и гравитация, и кванты. Но вездесущим квантам не удавалось по настоящему проникнуть в вездесущую гравитацию. Какие же они тогда вездесущие?! «Квантование гравитации» стало голубой мечтой теоретиков.
На физфаке МГУ гравитацией занимались в группе профессора Д. Д. Иваненко. Туда я и устремился, не предполагая, что подрываю свои перспективы стать физиком-теоретиком, и тем более не подозревая, что получаю редкую — но тогда мне совершенно чуждую — возможность приобщиться к истории физики.