А теперь сравним эту неудачу с тем, что произошло после драматического поворота Петра с Россией. Уже при Екатерине играла она первые роли в европейском концерте. А при Александре I, по словам известного русского историка А. Е. Преснякова, «могло казаться, что процесс европеизации России доходит до крайних своих пределов. Разработка проектов политического преобразования империи подготовляла переход государственного строя к европейским формам государственности; эпоха конгрессов вводила Россию органической частью в европейский концерт международных связей, а ее внешнюю политику — в рамки общеевропейской политической системы». И что еще важнее — Россия вырастила при Александре вполне европейское поколение образованной молодежи, готовой рискнуть своей вполне благополучной жизнью ради уничтожения крестьянского рабства и самодержавия. Не прошло и столетия после Петра, как Россия вернула себе утраченную при Грозном европейскую идентичность.
Старинный спор славянофилов и западников, волновавший русскую культурную элиту на протяжении пяти поколений, и впрямь возродился, хотя решения он не имеет.
И все лишь затем, чтоб еще через столетие настиг ее новый гигантский взмах исторического «маятника» и она, по сути, вернулась в 1917 году к ориентации Грозного. А потом — всего лишь три поколения спустя — новый взмах «маятника» в 1991. И новое возвращение к европейской ориентации. Как объяснить эту странную динамику русской истории, не допустив, что работают в ней две противоположные традиции?
Слов нет, Реформация и Контрреформация, революции и реставрации, политическое противостояние либералов и консерваторов терзали Европу на протяжении столетий. Но не до такой же степени, чтобы страны ее теряли свою европейскую идентичность. А Россия, как мы видели, теряла, и после каждого цивилизационного сдвига представала перед наблюдателем по сути совсем другой страной. Ну что общего было между угрюмыми московитскими дьяками в долгополых кафтанах, для которых еретическое «латинство» было анафемой, и петербургским изнеженным вельможеством, которое по-французски говорило лучше, чем по-русски?
Точно так же отличались от александровского дворянства, для которого Европа была вторым домом, сталинские подьячие в легендарных долгополых пальто, выглядевших плохой имитацией московитских кафтанов. И хотя рассуждали теперь эти подьячие не о вселенской победе православия, а о торжестве безбожного социализма, но «погрязшая в буржуазном зле» еретическая Европа вызывала у них точно такое же отвращение, как «латинство» у их прапрадедов.
Попробуйте, если сможете, вывести этот «маятник», в монументальных взмахах которого страна теряла и вновь обретала, и снова теряла и опять обретала европейскую идентичность из одного политического корня.
Кстати, многие пробовали и пробуют. Вот основные идеи новейшей «неоевразийской школы в российской политологии:
во-первых, исключительность России, «Мир разделен на Север, Юг и Россию... Север — развитый мир, Юг — отстойник цивилизации, Россия — балансир между ними»[1 «Реформы и контрреформы в России» (далее «Реформы», М., 1996)]; «одиночество России в мире носило мистический характер... Дар эсхатологического предчувствия породил духовное величие России и ее великое одиночество[2 Там же.]»;
во-вторых, обреченность Запада (он же «развитый Север»), который не только не ценит своего «балансира», но и явно к нему недоброжелателен: «Россию хотят загнать в третий мир», он же «отстойник цивилизации»[3 Там же.]. Впрочем, «дело и в обшей цивилизационной тупиковости западного пути в связи с рельефно проступающей глобальной несостоятельностью индустриализма и консьюмеризма... С позиций глобалистики вестернизация давно и безнадежно самоисчерпалась»[4 Там же.];