Изнутри наша школа напоминала поэзию футуристов, положенную на дедакафонную музыку. Учителей почему-то стало меньше, чем уроков. Говорят, один педагог эмигрировал, и его только через месяц хватились — ученики тщательно факт исчезновения преподавателя маскировали. Звонили Редюхину — он отвечал: "Не могу. Рожаю. У меня камень в почке". Просили подействовать на одного или другого, в ответ следовало: "Бессмысленно. Все, что несет учитель, должно быть инспирировано у него изнутри. Самоопределение есть медленная работа. Крепитесь".
И разумеется, именно тогда все и началось. Мне пришлось стать буквально "директором класса", обеспечивать "образовательный минимум", который постепенно перешел в своеобразный максимум. Меня выручали мои друзья и знакомые, которые приходили к нам и занимались с детьми во время всего этого очаровательного безобразия. Сережа Марьясин, историк, проводил занятия по Пугачеву. Пугачев "Капитанской дочки" и Пугачев "Истории Пугачевского бунта" ... Юрий Борисович Норштейн, автор гениального мультфильма "Сказка сказок", прочитал лекцию о "Шинели" Гоголя, из которой произошел цикл "Мультипликация в контексте культуры". Светлана Сергеевна Неретина вела историю средневековой культуры и латынь (латынь в то время считалась, безусловно, эксклюзивным предметом, а Неретина стала у нас эксклюзивным преподавателем).
При этом люди, о которых я написала выше, встретились мне по воле случая, и каждый раз, когда я об этом думаю, мне мысленно слышится гонг судьбы с бетховенским отзвуком: "Та- да-та-та!" Случай — одухотворение Времени. В нем, и освободившись и замкнувшись, время сменяет свою меру.
...Редюхина судили. На педсовете. Ему припомнили все: и непонятные командировки, и уход старых учителей, и обесчещенный спортивный зал, и отвратительную еду в столовой (где, как говорил один ученик, на первое, второе и третье подают одно и то же блюдо — "почти что компот").
Редюхин стоял у стола, широко расставив толстые ноги, заинтересованно кивал в такт выступлений, и в этом чувствовалась какая-то безнадежная зависимость от наших замученных, задерганных, заезженных теток. Слава охотно принимал все обвинения. На этом педсовете я совершенно морально истратилась, хотя понимала, что Редюхин не страдает, а напротив, манит ситуацию на себя (он умел устраивать такие штуки, стилизовать фигуры для битья). Но внутренний детектор подсказывал мне, что в физическом пространстве класса что-то не так. И действительно — прямой участницей драмы стала завуч Тамара Васильевна, безоглядно преданная Редюхину. Она сидела и ломала под партой пальцы. От нее расходились волны болезненной тоски: ее директор, ее друг уходил из школы, уходил из ее жизни, безжалостно оставлял ее, оставлял... "Иосиф, проданный в Египет, не мог сильнее тосковать". Я хорошо понимаю такую боль. Это как смерть внутри жизни.
Пока Редюхин болел и "рожал", Тамара Васильевна тянула на себе всю школу — приходила первой, уходила последней, подменяла всех и вся, переделывала расписание, писала отчеты, исправляла недочеты, ходила в вечном невротическом облаке с красными от слез глазами. Казалось, весь смысл ее жизни сомкнулся на школе, на Редюхине. И теперь слова наших заведенных теток окончательно ломали ее единственную опору.
Редюхин школу покинул. "Я умышленно построил ситуацию проблемного стресса", — его последние слова.
Через полгода нашим директором стал Марк Романович.
Не стыжусь нежности, с которой я о нем думаю. У Марка Романовича трагически погибла дочь, они с женой воспитывали внука, с ними жил и зять — для меня это обстоятельство всегда было решающим во всех наших спорах и конфликтах.
Марк Романович вынужден был лавировать между старым и новым поколениями учителей. Иногда казалось, что он решительно принимает сторону "стариков", но в последнюю минуту спохватывался и сглаживал наметившиеся трещины.
Тогда я слишком была увлечена работой, чтобы зацикливаться на обидах. Теперь же, с легкой ностальгией, вспоминаю, как он отчитывал и воспитывал меня, как сердился и устраивал разносы, и с каким светлым одухотворенным лицом (исполненный очей) сидел на моих уроках, как шутливо пробегал мимо, как делал мне на лестнице мрачные комплименты.
А однажды у нас был мировой скандал с кровью. В порыве Марк Романович прищемил дверью мою руку, и из меня выкатилось ужасное слово. Здесь я повторить его не могу — стыдно. На следующий день я шла на работу, замирая от ужаса, — примирение казалось мне невозможным. Однако Марк Романович встретил меня широко: "Татьяна Борисовна, — сказал он, направив на меня свой взгляд с поволокой, — когда такая женщина, как вы, говорит в мой адрес подобные слова, я воспринимаю это исключительно как комплимент".