К моим идеям Марк Романович относился не то что бы скептически — я бы сказала с долей скепсиса, однако ему нравилось, что мои дети учатся с удовольствием.
Его подкупали интерес ребят друг к другу, к занятиям, та атмосфера обсуждений и споров, которая заражала каждого, кто в нее окунался.
Я уговаривала Марка Романовича открыть в школе лицейские классы. Учитывая сопротивление "теток", ему нелегко было на это решиться. Я долго не понимала, почему в такой, в принципе, демократической школе, как 429-я, внедрение новых правил всегда сопровождалось скандалами. Хотя скандалы меня не пугали, только огорчали. Тем более они происходили на фоне начавшейся апатии, когда никто ничего не хотел, все были раздражены разрухой, и только наш класс будоражил всех своей непонятной жизнью. Марк Романович испытывал нехватку ярких событий, пытался преодолеть всеобщее равнодушие, но, когда я пришла к нему со своим предложением (открыть лицейский класс), сначала обреченно махнул рукой: "Не терзай меня. Тебе что на педсовете сказали? Сначала надо порядок навести, дежурства наладить".
Редюхин в таких случаях устраивал специальные спектакли: вызывал "политбюро" и отдавал ему на временное съедение "молодого" и его идею, после чего идея или принималась, или отставлялась. Происходило все в маленьком душном директорском кабинете: по периметру сидели судьи, а виновник собрания томился в голове прямоугольного стола, за полем которого Редюхин "фиксировал противоречия", как он выражался. Однажды так судили и меня — из-за пресловутой программы по литературе, которая произвела в учительской впечатление выстрела в концерте.
...Есть тип людей, для которых неблагополучие, хандра являются особым пафосом и мерилом вещей. Такова была наша завуч Тамара Басильевна. Как она меня мучила? Почему-то она выбрала именно меня. Она задавала мне душераздирающие вопросы (например, готова ли я принести себя в жертву, если рядом будет кто-то умирать, а я не знала, готова или не готова). Один из тестов Т.В. отчего-то особенно врезался мне в память: "Вы — директор школы. Устраиваются к вам на работу двое. Один — вы знаете — хороший человек, но слабый специалист. Второй — прекрасный специалист, но непорядочный человек. Кого бы вы взяли?" — "Никого". — "Нет, вы должны — это изначальное условие — выбрать". "Вы должны выбрать" — было девизом Т.В., причем каждое слово тут с большой буквы, багровой краской, возможно даже с подтеками. ВЫ. ДОЛЖНЫ. ВЫБРАТЬ!
...Итак, картина нашего собрания. Все те же и Т.В., стоящая спиной к аудитории, лицом к окну. Руки крест- накрест, ладони на плечах. Пространство вокруг нее неумолимо сгущается и стягивается в воронку ожидаемого монолога.
Редюхин (голос где-то в стороне, в подобные минуты он всегда становился чужим, будто ему поменяли кровь): "Как я понял, проблема касается несколько неосторожного обращения ТВ. с программой по литературе?"
Пауза. Скрипят стулья. Высмаркивается парткомовская тетя: "Извините". Одна рука Т.В. падает вдоль бедра. И вот Т.В. медленно поворачивается, или мы оборачиваемся вокруг нее — не знаю. Однажды я слышала, как она читает стихи. "Все что угодно, только бы не тот ужасный речитатив", — мелькает в моей голове. Т.В. (со скорбным придыханием и трагическими вибрациями в голосе; говорит мне, а смотрит на край редюхинского стола. На ее лице запечатывается одно из тех выражений, которые так любили художники конца XIX века, создавая персонажей-горемык): "Вы посчитали это возможным для себя. А спросили ли вы других? Нас, детей, родителей. Да какое же право имеете? Как же так? На себя — и такую ответственность? (Я от волнения начинаю замечать некоторую ритмичность ее периодов: нас — детей — родителей, на себя — и такую — ответственность, да какое же — право — имеете...). Мы всю свою жизнь учим детей и всю жизнь не позволяем себе такой "свободы". Вы учитель русской классической литературы (после каждого слова она ставит глубокую и беспощадную трагическую точку), а учите — зарубежной. Мы! Мы! отвечаем за вас, дорогая моя (на этих словах голос ее опускается, а бровь поднимается; руки складываются в дрожащий домик — указательный палец к указательному пальцу; складки на лбу, щеках, шее — увеличиваются, округляются, как у молодого и настойчивого мопса). Но мы готовы пойти вам навстречу. Ведь мы хотим вам добра, иначе мы тут не собрались бы (сидящие по периметру кивают). Но нам интересно, что заставило вас, какие соображения? Вы меняете программу, по ней учились еще мы, но что взамен? Я туг прочла: стихи о партии и ранние стихи Маяковского — вы объединяете в один урок. С какой целью?"