Опять же соображения справедливости заставляют нас сразу за креационизмом упомянуть ламаркизм — идею наследования приобретенных признаков. На первый взгляд сегодня эта концепция представляет сугубо исторический интерес. Если креационистские взгляды излагаются во множестве статей, книг, докладов и проповедей, то ламаркизм не может похвастаться ничем подобным и на первый взгляд вообще отсутствует в общественном сознании.
Но проведите простенький эксперимент: спросите любого своего знакомого, какой щенок имеет больше шансов стать звездой цирка — отпрыск длинной династии цирковых собак или потомок сторожевых псов? И почти наверняка (если только ваш знакомый не биолог) вы услышите в ответ: «Конечно, потомок цирковых!
У него же родители, дедушки-бабушки, все предки этому учились. Это же не могло совсем на нем не отразиться!» Тот же мотив постоянно звучит в выступлениях политиков и иных публичных людей, то и дело радующих нас открытиями вроде «кириллический алфавит вошел в гены русского народа».
Профессиональные биологи обычно склонны объяснять это тяжелым наследием лысенковщины. Но звезда «народного академика» закатилась сорок лет назад, и все это время детям в школах более или менее исправно рассказывали о том, что приобретенные признаки не наследуются. Массовое неверие в этот факт свидетельствует не о недоработке школьных учителей, а об активном отторжении его нормальным, не испорченным наукой сознанием. Удивляться тут нечему: в родовом сознании дети — не что иное, как новое воплощение и прямое продолжение родителей. Века индивидуалистической цивилизации не вытравили это восприятие, а только прикрыли его тонким и хрупким слоем рациональных представлений. Но при самом легком напряжении — скажем, когда человек застигнут врасплох простым и невинным вопросом — древний взгляд тут же актуализируется. В самом деле, то, что все происходящее с нами никак не влияет на наших детей, кажется абсолютно невероятным.
Между тем на самом деле невероятным было бы как раз наследование приобретенных признаков. Столь же невероятным, как, скажем, отрастание на лице артистки бороды и усов, которые озорной мальчишка пририсовал ее портрету на уличной афише. Или деформация ботинка по мере таяния оставленного им следа. Но для такого взгляда на веши нужно увидеть самого себя не центром мира, а портретом, отпечатком, отливкой в некой модели, чье существование в принципе может быть обеспечено и без нас. Чему и сопротивляется наше подсознание, которому именно эта модель— наша генетическая программа — предписывает воспринимать себя как высшую и абсолютную ценность.
Из скрытого ламаркизма общества (подчеркнем — всякого, общество образованное туг не исключение) естественно вытекает и величественный образ мутаций. Более или менее выучив, что мутации — это изменения генов, массовое сознание плохо воспринимает их случайность и единичность. Мутации появляются сразу у множества людей, резко противопоставляют их людям нормальным и всегда вредны и опасны если не для своих носителей, то уж точно для всех остальных. «И это уже — генетическая мутация, свершившаяся на общенациональном уровне», — на полном серьезе пишет главный редактор одного из самых респектабельных российских еженедельников. (Пишет, кстати, о сугубо социальном феномене — манере россиян превращать любую возложенную на них обществом миссию в личную кормушку). Какой уж там Дарвин, туг и сам Лысенко покажется робким эмпириком с ограниченной фантазией: у него все-таки не все растения пшеницы превращались в пырей и не все пеночки — в кукушек!
Есть, впрочем, и более мягкая редакция этой идеи. В ней мутации случайны, единичны и далеко не всегда вредны. Вот я сейчас в «Яндексе» набрал слово «мутация» и на первом же сайте, где оно употреблялось не в переносном смысле, прочел: «Творческие способности суть генетическая мутация... 50 тысяч лет назад в мозге человека произошло резкое изменение, что в итоге привело к возникновению у него способности создавать нечто оригинальное — ради самой оригинальности». Так вполне серьезный научно-популярный сайт представляет процесс становления не более, не менее как человеческого интеллекта. Слово «отбор» в статье не упомянуто вовсе, но нетрудно догадаться, что ему отводится разве что распространение в популяции случайно возникшего гениального новшества. Бедный «демон Дарвина» в который раз разжалован из главных конструкторов в торговые агенты.
Самое смешное, что именно так представляют себе дарвиновскую эволюцию ее противники. Их любимый аргумент во все времена: вероятность возникновения самого простенького жизнеспособного организма в результате случайных процессов намного меньше вероятности самосборки, пригодной для езды машины в смерче, прошедшем над автомобильной свалкой. Аргумент, что и говорить, неоспоримый — только опровергает он не теорию естественного отбора, а именно вышеизложенный наивный мутационизм, в котором отбору-то как раз делать и нечего.
Прощаясь с обширной областью поверий о мутациях, отметим совсем уж безобидное, зато очень распространенное: раз исходным материалом эволюции являются мутации, значит, чем больше мутаций, тем быстрее идет эволюция. «Одна из популяций этих древних обезьян обитала в районе естественных выходов урановых руд, что, видимо, и послужило причиной их быстрой эволюции». Массовому сознанию до сих пор неведома знаменитая статья Сергея Четверикова, еще в 1926 году показавшего, что природные популяции несут в себе огромный запас ранее произошедших мутаций, а значит, исходный материал у эволюции всегда в избытке. Неведома не столько потому, что это открытие плохо изложено в школьной программе, сколько потому, что оно плохо совместимо со сложившимся образом мутации как явления ненормального и необычайного.
Среди самых экстраординарных созданий: встреченных Дере иным, были гигантские наземные черепахи, бродившие по некоторым из Галапагосских островов
Другой любимый герой народной эволюционистики — это крупные природные катастрофы. В этом вопросе «большое» массовое сознание послушно следует за поверьями научной среды. Достаточно вспомнить хотя бы пресловутую «астероидную» теорию вымирания динозавров и вызванную ею моду связывать любые масштабные изменения земной флоры и фауны с глобальными (а лучше космическими) катаклизмами. Но человек с улицы идет дальше: в его представлении вообще всякая эволюция может начаться только с резких изменений в окружающей среде. В самом деле, если среда постоянна — чего самому-то меняться?
Объем статьи не позволяет привести богатые данные палеонтологической летописи об огромных эволюционных скачках важнейших групп животных и растений, происходивших в практически неизменной среде обитания. Равно как и об апокалиптических катастрофах (в том числе и пресловутых падениях астероидов), не имевших ровно никаких эволюционных последствий. Напомним лишь, что в ту предельно упрощенную схемку дарвиновской теории, которую мы привели в начале статьи, изменения окружающей среды не входят вовсе. Есть они, нет их — самовоспроизводящиеся системы с неабсолютной надежностью копирования все равно будут эволюционировать. Те, кому подобные рассуждения кажутся слишком сложными и абстрактными, могут попытаться объяснить, почему в футбольных чемпионатах победитель никогда не известен заранее, хотя правила игры не меняются уже много лет.