Софокл
Финал трагедии потрясает. Почему Эдип именно так наказывает себя?
Этот вопрос позволяет почувствовать глубину мифа, в котором каждая достигнутая ступень означает не ответ, а лишь получение нового вопроса.
Первый уровень объяснения задан еще Софоклом: он ослепляет себя из чувства стыда, дабы не видеть больше ни граждан Фив (при жизни), ни своих родителей (после смерти). «Эдип не мог после своих злодеяний смотреть людям в глаза. Он хотел лишить себя возможности созерцать и восхищаться красотой окружающего мира, считая, что недостоин этого».
Его вина слишком тяжела: «Боги могут управлять твоей судьбой, но совершить за тебя преступление они не могут. Эдип сам совершил преступление, убив. Боги лишь показали ему это, подставив под меч его собственного отца и доказав ему, что он недостоин звания человека». «Ведь не боги сошли с Олимпа и убили его родного отца, а он сам, своими руками сделал это!» «Ставя себя на место Эдипа, я тоже, если бы защищал себя, смог бы убить другого человека, но это, конечно, не снимало бы с меня вины. Я бы терзал себя мыслями: как я смог так просто убить человека!» Невыносимое чувство стыда — вот первая сила, заставившая Эдипа пронзить свои глаза застежкой с пояса Иокасты.
Мудрость слепоты
Как раз потому — такова диалектика истории — что эллинская культура тяготела к видимости, к «эйдосу», она рано начала отождествлять мудрость, то есть проникновение в тайну бытия, с физической слепотой.
С. Аверинцев
Однако терзающее Эдипа сокрушение - не единственное объяснение его поступка. «Видимо, Эдип считает, что раз он был „слеп“ все это время, то лучше ему оставаться слепым и дальше». «Именно глаза привели его в Фивы: скорее всего, он наказывает не себя, а свое зрение». «Насколько он был слеп до того, как узнал всю ужасную правду!» «Таким образом, Эдип отрезает себя от всех мерзостей внешнего мира. Своей слепотой Эдип разделяет мир на два: внешний и внутренний. Ослепив себя, он остается наедине со своим внутренним миром». «Слепота Эдипа — это символ невежества человека: во мраке своем он постигает иной свет, приобщается к иному знанию — знанию о наличии вокруг нас неведомого мира. А это уже не слепота, а прозрение. Это провозглашение, что зрячим является только Бог. Он всегда прав и ему виднее». «Эдип уже все знает. Предсказание сбылось. Он видит перед собой плоды своих дел, понимает, что от судьбы не уйти. И как в случае с Тиресием, он ослепляет себя за то, что видел». «Просто он не смог себе простить той „слепости“ в его деяниях». «Винил, я думаю, он себя за то, что был всю жизнь слепцом (хотя его предупреждали), и наказать себя решил подобающим образом — зачем слепцу глаза?»
Логика мифа достаточно ясна: или физическое зрение, руководящее человеком во внешнем мире, или зрение внутреннее, мудрость, позволяющее видеть скрытую суть вещей. Недаром греческая культура, забывшая о Гомере все, включая место рождения, настойчиво повторяла единственную его примету: он слеп. Указание на правильность такой трактовки содержится и в самом мифе — это фигура Тиресия, оксюморонного персонажа, слепого провидца. Но и этим объяснением действие Эдипа не исчерпывается.
Бог и человек
Все делает Бог, а испытывать из-за этого угрызения совести дано нам, и мы оказываемся перед ним виноваты, потому что берем на себя вину ради него.
Т. Манн
И тут перед нами открывается следующий уровень глубины трагедии: богоравенство Эдипа. Этот аспект открывается далеко не сразу. Мы должны быть благодарны Софоклу, перенесшему акцент с вопроса о том, как это все случилось, на понимание того, что же именно случилось. Эдип, расследующий преступление, в котором он — и убийца, и следователь, и палач, и жертва, в драме Софокла вынужден видеть всю ситуацию изнутри, и, идя за его мыслительным поиском, мы изнутри же раскрываем механизм действия. За внешней видимостью событий внезапно обнаруживается их внутреннее - подлинное — содержание. Внешняя цепочка событий естественна и по-человечески вполне понятна: понятно желание Лайя избавиться от несущего беды младенца, и вполне естественна человеческая жалость слуги, сохранившего ребенку жизнь. Понятно и достойно уважения намерение Эдипа покинуть родителей, чтобы никоим образом — ни сознательно, ни бессознательно, ни по своей воле, ни против нее — не свершить того, что предсказано оракулом.
Между тем, уходя от судьбы, Эдип идет прямо к ней. Именно его свободная воля в итоге и приводит его к свершению того, от чего он бежал, справедливо ужасаясь и отторгая от себя. Эдип (как, впрочем, и Лай) берет на себя смелость противостоять воле судьбы, чтобы уйти от собственной обреченности. Но и противореча богам (как ему представляется), и следуя их воле (против собственных намерений, но благодаря собственным действиям), Эдип все равно оказывается преступником. Жертва и виновник свершившегося, Эдип оказывается лицом к лицу с вопросом невероятной тяжести: так подчиняться ли человеку богам или же действовать самостоятельно? Подчиняться — и в итоге нарушить крайние из запретов, поставленных человеку, — запрет на убийство единственного, кого убить нельзя, — отца, и запрет на брак с единственной, с кем брак невозможен, — с матерью? Противодействовать и в результате собственного противодействия стать убийцей отца и мужем матери? Человек в западне. Оба пути заканчиваются преступлением, за которое боги неизбежно и справедливо карают, наслаждаясь собственным всесилием.
Низверженный в пучину отчаяния, Эдип, однако, именно здесь перехватывает инициативу божественного действия: боги сдел&ти его преступником, что ж, тогда он сделает себя жертвой. Эдип наказывает себя сам, логически продолжая божественный сценарий своей судьбы. Боги подняли его руку на отца, он руку возмездия поднимает на себя. Вынужденный к преступлению, он свободен в наказании. Эдип ослепляет себя, при этом вдвойне важно и то, что именно так он наказывает себя, и то, что наказывает себя сам. Жест, казалось бы, объясняемый аффектом, отчаянием, во всяком случае, чувством, но не рассудком (какой уж тут трезвый рассудок — над трупом собственной матери-жены), в глубине своей сути оказывается гениально мудрым, рационально необходимым, единственно целесообразным. Эдип ставит точку в игре богов; он, до сей минуты служивший бессловесной пешкой в их бесцельной игре, завершает ее сам. Он отнимает у богов возможность его наказать, как они отняли у него возможность избежать преступления. Таким образом, он достиг свободы, неведомой среди людей: исполнив и преступление, и наказание, он более ничем никому не обязан — ни богам, ни людям...
Как понимают эту ситуацию студенты? «Я понимаю это так, что человек появляется в этом мире уже „отягощенный злом“, но не в религиозном смысле, а в том, что, становясь частью несовершенного мира, обычный человек обречен на совершение преступлений при отсутствии подлинного знания себя, своей судьбы и окружающего мира». «С одной стороны, судьба любого, будь то простой человек, герой или бог, предопределена заранее, не зря оракулы имеют возможность ее предсказывать. Но, с другой стороны, всегда в любой судьбе любого героя греческой мифологии есть ключевой момент, когда он может изменить свою судьбу, предотвратить свою гибель или трагедию. И в мифе об Эдипе разговор с Тиресием — именно тот ключевой момент: если он слушается Тиресия и перестает искать убийцу Лайя, то при нем остаются и его жена- мать, и его дочь, и глаза. Но он не может так поступить (долг чести), поэтому терпит беды. То есть получается двойственность: с одной стороны, есть выбор — или-или; а с другой — судьба уже предопределена. Как же так? Ведь одно исключает другое. Но дело в том, что альтернативный вариант от предсказанного почти не осуществим — или в силу социальных причин (у Эдипа это долг правителя), или в силу особенностей характера (чаще всего это честолюбие или жажда приключений, как у Ахилла)... или иди налево, или направо, но налево тебе идти стыдно, поэтому, как человек чести, ты все равно направо пойдешь...»