Программа записывалась post factum, по следам уроков. Поначалу это была увлекательная работа. Меня пленяли в этом занятии миражи и обманы, провоцируемые особо любимым мною "чувством конструкции". При этом я старалась по возможности удержаться от педагогических штампов и писала действительно искренне, не соблюдая "методических единств", утешая себя тем, что делаю это для себя, ни за чем. И нет нужды вставлять в родной текст "правильные", но всем известные вещи. Меня больше привлекали парадоксы и незаконченность (незаконченное слово не защелкивает предмет).
Но одно дело — загораться от удачных идей на уроках, другое — построить их на листе. Тут невозможно избежать искушения развить мысль по- своему, иначе, чем на уроке, — ведь она колеблется, ведет, упирается, путается. Стремится к новым поворотам. К тому же приходилось постоянно бороться с языком, в котором я никак не могла достичь легкости и точности. Преодоление языка — это всегда преодоление себя. Языковая инсценировка мысли требует некоторого притворства — меня это мучило и увлекало. И опять-таки — пресловутое чувство композиции. Я не могла пожертвовать ради самого завораживающего содержания чувством формы, оно изгибало меня, раздражало, уводило. Я записывала уроки, они превращались в грубый текст, и это уже были не уроки, а умственное напряжение составителя.
При описании наших уроков уместен образ джаза. Эта мысль впервые пришла мне в голову; когда я читала стено|рамму занятия, расшифрованную учеником дословно. В ней сохранились все замечания педагога, все ухмылки детей и "реплики в сторону"; все "гм-гм" и "ну это...", и при настойчивом развитии одной темы — "фоновые импровизации", скачки и повороты урока в сторону, вспять и не-пойми-куда, и затем новое обращение к прежней теме, но уже со свежими впечатлениями, и все это ну просто напрашивалось на аналогию с моим любимым джазом.
А вдруг дорога к смыслу урока (как и к смыслу текста) идет через анализ его внутреннего устройства?
Вся урочная работа фиксировалась в стенограммах. Первые занятия записывались вручную, со слов. Позже мы обзавелись магнитофоном. Каждый ученик был обязан расшифровать две кассеты в год. Разумеется, прилежным перепадало гораздо больше. По этому поводу в классе было несколько восстаний, закончившихся моей безоговорочной викторией. Теперь, спустя ряд лет, мои уже не-дети говорят, что пытка стенограммами оказалась полезной — приучила вслушиваться, ловить мысль даже в неясных речах.
...При чтении стенограмм вдруг выявилось, — и это было неожиданно для меня, — что многие высказывания детей, прошедшие "мимо" урока, реплики, которым на занятии я не уделяла внимания, на самом деле интересны и значительны, они могли бы придать уроку новое качество. Также выяснилось, что учитель (я имею в виду себя) порой мешает детям и часто элементарно не понимает их. Но, к счастью, совершенно неведомым образом дети не реагируют на глупые "взрослые" замечания и не теряют своей логики. Некоторые уроки я считала их скучными, "монотонными" (так как в них преобладали паузы, ямы, однообразные интонации, а вслух работали три-четыре ученика) — в записи оказались потрясающе интересными. А уроки, которые я, напротив, считала удачными, эффектными, темперированными, после расшифровки выглядели однообразными, скучными, с повторами чужих мыслей и без развития, а иногда и с уловками (так, например, Вольский, главный герой спора о Принце Датском, как выяснилось из стенограммы, но не было замечено на уроке, "Гамлета" вообще не читал).
Стенограммы открыли мне, что некоторые дети — на педсоветах такие часто характеризуются как отсталые, с тупой памятью и ленивыми понятиями, не проявляющие способностей ни к каким наукам — представали как носители довольно-таки необычной логики. Чаще всего "параллельной" уроку. Скажем, на занятии "Что появилось раньше — прямое или переносное значение слова" — один мальчик постоянно бубнил что-то "невпопад", проговаривал невнятные ассоциации и т.п. Наделе, как выяснилось из записи, он весь урок строил этимологические цепочки, так как был увлечен вопросом о происхождении слова "служивый".
Из текста урока нельзя вычитать сам урок, то есть то, что состоялось вживе. Каждый урок обладает своим характером, какие бывают у людей. Внешне — одно, внутри — другое. Характерам этим присуща и своя прозрачность, и своя непроглядность. Как, например, в записи отразить молчание, сопровождающееся определенными токами, как словами организовать молчание, чтобы было видно, что человек молчит? Или как обозначить затрудненное дыхание урока и беспокойство? Или вот: некоторые темы, даже не темы, а мотивы звучат потаенно, почти неразличимо, как бы намеком, однако именно они и значимы для основного учебного события — и на самом занятии это "играет", а в тексте — теряется. Скажем, на месте утверждения мы слышим намечающееся сомнение или наоборот. А последующие "примышления" к уроку, которые случаются после? Зачем писать программы, которых и без того тысячи? Моя программа была бессмысленна, бесполезна без этих подводных течений. Внутренняя форма урока, направляющая мою мысль, казалась мне важным его содержанием.
Так называемое "чуть-чуть" может победить на уроке любое дидактическое начало — это известно каждому учителю.
Так вот, для моей программы имели значение и это "чуть-чуть", и оговорки, и челночное движение мысли, и назойливые параллелизмы, и критические дистанции, и контрапункты, и побежденные трудности, которые вычеркиваются при методическом изложении темы.
Но если следовать этим моим позывам, не получится ли в результате претензии на какой-нибудь педагогический футуризм, в котором сбивчивые понятия принимаются за новые, необыкновенные? И я остужала себя...
Мне подумалось: вся жизнь моя, по существу, строилась и строится на преодолении. Я хотела стать артисткой, а сделалась директором Культурологического (читай тео-ретического) лицея. Возможно, нет ничего более далекого. Я должна была стать по крайней мере "художественным руководителем", а не руководителем учебного заведения, приучающего к строгости в мысли, поиску оснований и трудной кропотливой работе с текстом.
Библер как-то сказал мне (по-моему это было после урока, который проводил в моем классе Норштейн): "Таня, вы не должны огорчаться, если этот урок "не сыграет" сразу. Вы сегодня бросили кристаллик. Потом вы бросите второй, третий, десятый... И когда-нибудь они все — раз! и скристаллизуются".
...Потом Редюхин заболел на полгода. Это время оставило в наших сердцах воспоминание яркое, как катастрофа.
Сначала в школе рухнули навесные потолки (во время летнего ремонта их прибили гвоздями, а не закрепили шурупами). По школьному мифу, учитель физики Марк Романович однажды на уроке вспылил и выгнал из кабинета весь класс. Только один ученик замешкался. У Марка Романовича, человека в общем-то ироничного и спокойного, в этот момент произошло какое-то смещение фокуса, и он так рявкнул на ученика, что тот, как смазанный скипидаром, выскочил из класса. В эту секунду и рухнули злосчастные потолки. И всех свидетелей только пылью обдало.
Через год Марк Романович стал директором школы.
Но до этого времени произошло много других местных бедствий. Например, из труб периодически начинали бить фонтаны кипятка. Первый гейзер обнаружил себя в том же самом кабинете физики, и спустя несколько дней — этажом ниже. И понеслось!
Изнутри наша школа напоминала поэзию футуристов, положенную на дедакафонную музыку. Учителей почему-то стало меньше, чем уроков. Говорят, один педагог эмигрировал, и его только через месяц хватились — ученики тщательно факт исчезновения преподавателя маскировали. Звонили Редюхину — он отвечал: "Не могу. Рожаю. У меня камень в почке". Просили подействовать на одного или другого, в ответ следовало: "Бессмысленно. Все, что несет учитель, должно быть инспирировано у него изнутри. Самоопределение есть медленная работа. Крепитесь".
И разумеется, именно тогда все и началось. Мне пришлось стать буквально "директором класса", обеспечивать "образовательный минимум", который постепенно перешел в своеобразный максимум. Меня выручали мои друзья и знакомые, которые приходили к нам и занимались с детьми во время всего этого очаровательного безобразия. Сережа Марьясин, историк, проводил занятия по Пугачеву. Пугачев "Капитанской дочки" и Пугачев "Истории Пугачевского бунта" ... Юрий Борисович Норштейн, автор гениального мультфильма "Сказка сказок", прочитал лекцию о "Шинели" Гоголя, из которой произошел цикл "Мультипликация в контексте культуры". Светлана Сергеевна Неретина вела историю средневековой культуры и латынь (латынь в то время считалась, безусловно, эксклюзивным предметом, а Неретина стала у нас эксклюзивным преподавателем).