Массовое восприятие «Тараса Бульбы» в дореволюционную эпоху, очевидно, имело два полюса. Первый, «школьный», был сдержанно идеологизирован в патриотическом духе. Второй — абсолютно господствовал в массовой культуре. Лубочные переделки «Тараса Бульбы» сосредотачивались на любовной линии, доводя ее до предела «душещипательности». В массовых изданиях «купировались» описания природы, нравов и обычаев Сечи, иногда изымались эпизоды казни Остапа и даже - гибели самого Тараса. Мелодраматическая линия была подхвачена кинематографом. Одной из первых инсценировок русской классики в отечественном кино был короткометражный фильм «Тарас Бульба» (1909). По отзыву современника, это было «хищническое освоение классики», «примитивные киноиллюстрации на тему наиболее эффектных и завлекательных эпизодов», — писали позже киноведы. Другой фильм, шедший в кинотеатрах России в 1910-х годах, так и назывался — «Любовь Андрия».
Ситуация в корне изменилась в советскую эпоху. От возможностей какого-либо «оправдания» (или понимания) образа Андрия, даже — мелодраматического, не осталось и следа. Повесть была взята на вооружение советской идеологической пропагандой и стала мощным средством патриотического (точнее — военно-патриотического) воспитания. Сходная судьба постигла и русские былины, превращенные в плакат, подобный плакатам послереволюционной эпохи, где большой могучий пролетарий бьет плюгавого буржуя молотом по голове. В «былинном плакате» большой могучий богатырь (собирательный образ всего русского народа) побеждает своего противника, под которого, несмотря на многообразие врагов в былинах, все время маскируются татары. Созданный в результате массовый негативизм по отношению к былинам до сих пор процветает; катастрофичность этой ситуации нас не очень беспокоит.
А ведь былины, как и любой другой героический эпос, имеют непосредственное отношение к ядру этнического самоопределения. Для традиции эпические богатыри — первопредки этноса, его первое поколение. Иначе говоря, индивидуальный механизм самоопределения можно описать и так: я — русский, потому что предки моего народа — былинные богатыри. Но преодолеть в себе «ментальное наследие» плакатности не очень просто. Инфекция читательского негативизма поразила и гоголевскую повесть. Учителя об этом хорошо знают. Дети, даже еще не читавшие повесть, заведомо относятся к ней как к чему-то скучно-одиозному. По всей видимости, подобное ожидание закладывается даже вне учебного процесса, транслируется по каким-то иным каналам.
Во время Великой Отечественной войны образ Тараса Бульбы активно использовала патриотическая пропаганда; повесть издавалась в военные годы, причем с иллюстрациями Кукрыниксов, идеологически ангажированных и очень популярных тогда художников. Квинтэссенцию школьных подходов сталинской эпохи к творчеству Гоголя, и в частности, к «Тарасу Бульбе» можно найти в методическом компендиуме (книга внушительна по объему) 1954 года — «Гоголь в школе». А.Н. Дубовиков, автор раздела в этой книге под названием «Героическая повесть «Тарас Бульба» (определение жанра однозначно задает единственно возможный ракурс восприятия), формулирует методические идеи на языке тоталитарной юриспруденции: «Сценою казни изменника-сына, убитого рукой его собственного отца, Гоголь утверждает мысль о необходимости беспощадно карать предательство и измену как тягчайшее преступление против родного народа, против отчизны». Методическая модель прозрачна:
казнь над сыном-предателем - образец для каждого советского человека; книга — это даже не «учебник жизни», а скорее «Уголовно-политический» кодекс в картинках. Согласно законам дискурса тех времен автор аргументирует свои выкладки отсылкой к влиянию произведения на советских людей; война, выявившая «вдохновляющую силу» повести Гоголя, в данном контексте риторически беспроигрышна. «Общенародность» должна подкрепляться конкретным «голосом» представителя трудовых масс, человека простого, но обязательно отмеченного высокими правительственными наградами:
«Вдохновляющая сила гоголевской повести с особенной ясностью воспринималась советскими людьми в годы Великой Отечественной войны против фашистских захватчиков. Колхозный бригадир, Герой Социалистического Труда, И.К. Мокшин писал в газете «Известия» 29 февраля 1952: «Я больше всего люблю Тараса Бульбу — родной он нам человек. Честь и слава отчизны была для старого Тараса дороже всего на свете. У него не дрогнула рука, чтобы покарать родного сына, ставшего изменником. Больше ста лет живет в сознании народа Тарас Бульба и будет жить, потому что Гоголь на вечные времена поставил ему памятник».
Методисты эпохи сталинизма ориентировали учителей на мифологическое восприятие литературы: Тарас Бульба — не литературный герой, а «родной <...> человек»; его поступок из проблемной зоны художественного вымысла явно перетекает в сферу реальности; идеологическая значимость определяется по модели «вечно живых».
Работа над идейным стержнем повести совершенствовалась со временем, становилась более гибкой, уходя от монументальных патриотических панегириков-«приговоров» тоталитарной эпохи. Вот пример методических рекомендаций по нравственному воспитанию учащихся на уроках литературы, уже 1984: «Важно, чтобы ребята поняли авторское отношение к тому моральному преступлению, которое совершил Андрий, чтобы вслед за автором оправдали поступок Тараса, казнившего собственного сына...». Как видим, теперь ученики должны не безоговорочно принимать и следовать образцу, а «понять»; неслучайно здесь и трогательно-запанибратское — «ребята» (за ним скрывается установка на диалог «учитель — ученик»). При этом суть дела не меняется — «понять» они должны практически то же самое, хотя формулировки несколько смягчаются: не «тягчайшее преступление», а «моральное преступление». Идеологическая аксиома как бы педагогически проблематизируется, но лишь на внешнем уровне, — ученики должны «оправдать» (конечно, этически, а не эстетически) поступок Тараса вслед за автором, который, кстати, тоже, это не подлежит никакому сомнению, «оправдал».
В новые послесталинские трактовки уже допущены психологизм и трагичность (в полном смысле слова о трагической, тем более — трагедийной, проблематике не приходится говорить, но слова с корнем «траг» активно использовались советскими литературоведами и методистами.) Но Тарас Бульба все равно предстает как «народный судия, как вершитель правосудия»: «Верность родине и любовь к ней Тарас ставит выше личной привязанности, кровного родства. Андрий, перешедший на сторону поляков, изменивший родине и народу, нарушил самые священные обязанности человека, и Тарас вырывает из своего сердца любовь к сыну, выступая мстителем и судьею» (1955 год).
В более изощренных построениях модель преодоления личного во имя общего (государственного) подкреплялась широко распространенной в советскую эпоху концепцией жизненных испытаний:«Гоголь ведет своего героя по пути испытаний. Измена Андрия была первым испытанием. Не колеблясь, Тарас совершает сам суровый суд» (1993, по изданию 1984 года). Модель «жизнь как цепь испытаний», апробированная в культуре на протяжении тысячелетий (от волшебной сказки до классических романов XIX века), в советское время получила особое обличье: жизненные испытания есть лишь средство «закалки» (ср.: «Как закалялась сталь»), поэтому и Тарас совершает суд, «не колеблясь».
Апологию отцовского суда над сыном усилила и «утопическая» модель, ярче всего выраженная в знаменитой книге Г.А. Гуковского «Реализм Гоголя» и до сих пор (с коррективами и косметикой) живущая в учебных пособиях. По ГА. Гуковскому, «Сечь Гоголя — более идеал, утопия, чем история». «Проще говоря, Тарас, Остап, Кукубенко, Бовдюг и вся Запорожская Сечь — это не только и не столько то, что было, сколько то, что должно быть и могло быть с людьми Руси». В этом социально-утопическом пространстве и казнь сына оказывается идеальной формой судопроизводства. Я много лет пытаюсь сам для себя разгадать загадку, как в сознании учителей совмещаются тезис об идеальности социально-нравственного устройства Сечи и восприятие таких, например, строк Гоголя: «Дыбом стал бы ныне волос от тех страшных знаков свирепства полудикого века, которые пронесли везде запорожцы. Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по колена у выпущенных на свободу...». Впрочем, в изданиях для школьников эти строки, как и все упоминания о жестокости и изуверстве запорожцев, могли купироваться.