Что же говорит нам это сопоставление? Совершенно ясно, что представить себе два этих древа — европейское и патерналистское, —выросшими из одного корня, и впрямь невозможно. Объяснить их сосуществование в одной стране мыслимо лишь при одном условии: если допустить, что у России не одна, а две одинаково древние и легитимные политические традиции.
Европейская — с ее гарантиями от произвола, с конституционными ограничениями власти, с политической терпимостью и отрицанием государственного патернализма. И патерналистская — с ее провозглашением исключительности России, с государственной идеологией, с мечтой о сверхдержавности и о "мессианском величии и призвании".
Иван Грозный
Итак, европейская традиция России делает ее способной к политической модернизации, патерналистская делает такую модернизацию невозможной. Из этой немыслимой коллизии и происходит грозный российский "маятник", один из всесокрушающих взмахов которого вызвал у Максимилиана Волошина образ крушения мира ("с Россией кончено").
Если подумать, однако, то иначе и быть не могло. Каждый раз, когда после десятилетий созревания модернизации получала, казалось, она шанс стать необратимой, ее вдруг с громом обрушивала патерналистская реакция. Не имело при этом значения, под какой идеологической личиной это происходило — торжества Третьего Рима или Третьего Интернационала. Суть дела оставалась неизменной: возвращался произвол власти — и предстояло стране жить "по понятиям" ее новых хозяев.
Вот примеры. Впервые политическая модернизация достигла в России высшей точки в 1550-е, когда статья 98 нового Судебника запретила царю принимать новые законы без согласия Лумы, превратив его, таким образом, в председателя думской коллегии.
Во второй раз случилось это в промежутке между 1800 и 1820-ми, когда в числе реформ, предложенных неформальным Комитетом "молодых друзей" императора, оказалась, между прочим, и Хартия русского народа, предусматривавшая не только гарантии индивидуальной свободы и религиозной терпимости, но и независимости суда.
В третий раз произошло это в феврале 1917, когда Россия, наконец, избавилась от ига четырехсотлетнего самодержавия.
И трижды разворачивала ее историю вспять патерналистская реакция, воскрешая произвол власти. На самом деле "с Россией кончено" могли сказать, подобно Волошину, и ошеломленные современники самодержавной революции Грозного в 1560-е. И не только могли — говорили. Ибо казалось им, что "возненавидел вдруг царь грады земли своей" и "стал мятежником в собственном государстве". И трудно было узнать свою страну современникам Николая I, когда после десятилетий европеизации "люди стали вдруг опасаться, — по словам А.В. Никитенко, — за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу друзей и родных". А по выражению М.П. Погодина, "во всяком незнакомом человеке подразумевался шпион".
Такова, выходит, тайна загадочного русского "маятника". В какой другой, спрашивается, форме могла воплотиться в критические минуты смертельная конфронтация двух непримиримых традиций — произвола и гарантий — в сердце одной страны?
Боксеры называют такие ситуации клинчем, шахматисты — патом. Разница лишь в том, что. в отличие от спорта, оказывались тут на кону миллионы человеческих жизней. Где же выход из этого, казалось бы, заколдованного круга?
Царевич Дмитрий
Степана и Фрола Разиных везут на казнь
Как бы то ни было, гипотеза о принципиальной двойственности российской политической традиции или, говоря словами Федотова, "новая национальная схема" имеет одно преимущество перед правящим стереотипом и вытекающей из него старой парадигмой русской истории: она объясняет все, что для них необъяснимо. Например, открытие шестидесятников тотчас и перестает казаться загадочным, едва согласимся мы с "новой схемой". Точно так же, как и ликвидация Судебника 1550 года в ходе самодержавной революции. Еще важнее, что тотчас перестают казаться историческими аномалиями и либеральные конституционные движения, неизменно возрождавшиеся в России, начиная с XVI века. Не менее, впрочем, существенно, что объясняет нам новая парадигма и грандиозные цивилизационные обвалы, преследующие Россию на протяжении столетий. Объясняет, другими словами, катастрофическую динамику русской истории. А стало быть, и повторяющуюся из века в век трагедию великого народа. С другой стороны, однако, несет она в себе и надежду. Оказывается, что так же, как и Германия, Россия не чужая "Европе гарантий". И что в историческом споре право было все-таки пушкинское поколение.