Обсуждение этих вопросов собрало вместе историков, филологов и искусствоведов из разных стран: из России и Белоруссии. Литвы и Эстонии, Венгрии и Польши, США и Великобритании, Франции и даже из Новой Зеландии. Основное внимание досталось культурным событиям рубежа XIX—XX веков и первых десятилетий XX века. То были годы стремительного становления еврейской культуры в качестве активного участника общеевропейского культурного процесса, освоения ею новых языков — в прямом смысле тоже: одним из языков ее литературы и мысли — наряду с идишем, ивритом и, в меньшей степени, немецким — как раз тоща становился русский. В то время как идиш и иврит оставались внутренними языками еврейского мира, русский осваивался как язык универсальности, всемирности — все более единственный: долгое время эту роль для российских евреев выполнял немецкий, но уже к концу XIX века он стал уступать место русскому.
Российские евреи, обретая национальное самосознание в принятом тогда общеевропейском смысле, переходили от "параллельного" сосуществования со своим окружением ко все более активному взаимодействию с ним — чтобы затем, после революции 1917 года, перейти к интенсивному смешению с ним.
Симптоматично, что это время интенсивного движения обеих культур навстречу друг другу оказалось и эпохой активного юдофобского мифотворчества в русской культуре. Тотальный интерес к "еврейскому вопросу" стал существенной частью русского интеллектуального пейзажа того времени, и последствия — увы — живы и по сей день.
Событиям предыдущего рубежа веков мы обязаны существованием Михаила Гершензона, Льва Шестова, Осипа Мандельштама, Исаака Бабеля, Эдуарда Бафицкого, Ильи Ильфа и многих других писателей и мыслителей как фактов русской культуры, без которых она сегодня немыслима. (Пастернака не упоминаю, это еврейская судьба совсем другого типа — по сути, даже и не еврейская. Родившись и выросши в русской культурной и языковой среде, он всегда чувствовал себя носителем исключительно русских смыслов и никогда не интересовался культурой, языком, жизнью своих предков — скорее даже отталкивался от этого. Русский изначально был для него языком универсальности, тогда как все еврейское оставалось принадлежностью замкнутого в себе и тем самым будто бы косного, архаичного, заведомо и непреодолимо ограниченного мира.)
Говорили о "переходной" облает между русским и еврейским культурными мирами: в те годы она разрасталась так, что сама стала особым культурным миром — русско-еврейским. Так, Габриэла Сафран (Стэнфордский университет, США) выступила с докладом о творчестве Семена Акимовича Ан-ского (1863 — 1920; настоящее имя — Шлойме-Зейнвил Аронович Раппопорт). Писатель, общественный деятель и исследователь народной культуры, Ан-ский участвовал сразу в двух больших культурных процессах своего времени: в создании этнографической науки о восточноевропейском еврействе и в освоении еврейской литературой русского языка — сам он писал и на идише и по-русски.
Сафран поставила работу Ан-ского в контекст модернизма как совокупности общеевропейских умонастроений. Речь шла главным образом о его пьесе "Диббук" (1918). Написанная по-русски на еврейские фольклорные темы, именно она в свое время принесла автору всемирную славу: ее начали ставить на сценах еврейских театров Вильнюса и Варшавы, затем театр "Габима" под руководством Е. Вахтангова поставил пьесу в России. Вслед за этим пьесу перевели на многие европейские языки, а итальянский композитор Лодовико Рокка написал на ее сюжет оперу, которая обошла театры Европы и США. С европейским модернизмом Ан-ского объединял, среди прочего, активный интерес к "примитиву" и "варварству" (экзотическим культурам, язычеству, деревне, фольклору..). К еврейской архаике — вполне экзотичной для его нееврейской аудитории — Ан-ский обратился именно потому, что вместе со своими современниками надеялся в этом найти "новые источники энергии для старого мира". Этот интерес у него не означал, однако, принятия очень популярной в то время идеи Востока как альтернативы "загнивающему" Западу. Ан-ский, напротив, полагал, что "приписывание примитиву качества высшей цивилизации — опасный самообман", и написал "Диббук", по словам Сафран, не как стилизацию, а как "ироническое рассуждение о пределах примитивизма": "по природе своей модернистское и сугубо еврейское".
Леонид Каиис (Российско-американский учебно-научный центр библеистики и иудаики РГГУ) посвятил свое выступление одесской русско- еврейской литературе — той, что писалась в первой трети XX века на самом краешке русского культурного материка выходцами из еврейской среды по-русски и, значит, прежде всего для русских читателей. Литературу этого рода Каше назвал "портовой" — пограничной, полной разнородных результатов усвоения чужих влияний и переходных форм, для описания которых еще предстоит выработать терминологию. "Слишком еврейская для русских и слишком русская для евреев", как выразился Кацис, эта литература все же была прекрасно усвоена русской культурой и стала неотъемлемой частью именно русского самосознания. Причем настолько органичной, что еврейские ее подтексты по сей день остались практически не прочитанными. Русскую аудиторию они не волновали, а "идишистский" пласт культуры после Второй мировой войны ушел даже из еврейского культурного самосознания. "Сейчас, наверное, никто, — говорил Кацис, — не оценит всех еврейских обертонов того же Бабеля".