Отсюда следовала еще одна решающе важная задача: как можно четче определить, "ограничить изнутри" сферу того, что поддается пониманию и речи.
Этот редкостно индивидуальный человек — может быть, как раз благодаря своей индивидуальности — очень рано утратил вкус к героическому индивидуализму. Он неспроста подозревал, что весьма вероятная перспектива индивидуалистического бунта — самоубийство: последний отчаянный акт самоутверждения в бессмысленном мире. Ему ли не знать: именно этому соблазну Людвиг Витгенштейн противостоял на протяжении всей своей жизни.
Едва ли не центральная тема его дневников, органической частью которых были его философские тексты, — тема счастья. Она фактически совпадает с темой смысла жизни.
"Чтобы быть счастливым, — писал Витгенштейн, — я должен жить с миром в согласии... Тогда я буду в согласии и с той чужой волей, от которой кажусь зависимым, то есть осуществится воля Господня".
Счастливая жизнь в его представлении полностью совпадала с жизнью праведной: с особой точностью существования, когда каждое слово правдиво и каждое действие строится в соответствии с высшими ценностями, с теми же самыми, что лежат в основе мира в целом. Причем промежуточных состояний туг быть не может: "я или счастлив, или несчастлив". Или праведен, или нет.
Он чувствовал своим жизненным заданием воплотить в себе идею личности-микрокосма, причастной единству бытия. Он заплатил за это постоянным недовольством собой, мучительным чувством не до конца исполняемого долга.
Вот это было главной задачей, а профессиональное занятие философией — вовсе нет. Оно было лишь одним из многих частных способов решения основной задачи. И вряд ли самым адекватным.
Когда 22-летний Витгенштейн в 1911 году приехал в Кембридж к Бертрану Расселу изучать философию, он уже вполне четко представлял себе, чего хочет от себя и от жизни. А ют в том, что станет этого добиваться как философ, совсем не был уверен.
Знакомый с философией с ранних лет (еще подростком читал блаженного Августина, Спинозу, Кьеркегора, Шопенгауэра, Лихтенберга, выбирая, как видим, по преимуществу мыслителей религиозных и этических — учителей жизни) Людвиг вначале и не помышлял о том, что она станет делом его жизни: как раз потому, что философия — прояснение отношений человека с основами бытия — была для него делом предельно серьезным. И уж во всяком случае не тем, из чего следовало бы делать источник профессиональной карьеры и заработка.
Витгенштейн с сестрами и братом
В Кембридж его, студента Технического университета в Манчестере, привел интерес к логическим и философским проблемам математики. Самыми авторитетными фибрами в этой области тогда были немец Готтлиб Фреге и англичанин Бертран Рассел. Фреге и рекомендовал юноше в наставники Рассела.
Отчасти под влиянием разговоров с Расселом в Людвиге соединились две темы его внутренней жизни, о которых он до сих пор, видимо, не подозревал, что они могут пересекаться. Он почувствовал, что проблемы логики тесно связаны с вопрошанием о существе мира За год до Первой мировой он начал писать текст, которому суждено будет стать известным под именем "Логико-философского трактата". По видимости, это книга об общих основаниях логики. По сути — о смысле жизни.
В 1914 году Витгенштейн добровольцем ушел на фронт. Это было целиком философское действие: равнодушный и к политике, и к государству, он нуждался в том, чтобы испытать себя и свои отношения с основами жизни. Он был убежден, что "страх перед лицом смерти — лучший знак ложной, то есть дурной жизни" (дневник от 09.07.16). И выдержал испытание. На передовой русского фронта он выбрал самый опасный участок — наблюдательный пост. В 1917 году он получил серебряную медаль за доблесть, в 1918 — медаль за военную службу с лентой и мечами.
Всю войну боевой офицер австровенгерской армии Людвиг Витгенштейн переписывался с подданным враждебного государства — британским профессором Бертраном Расселом, терпеливо объясняя ему, над чем размышляет. На фронте в книжной лавочке в Галиции он купил изложение Евангелия Льва Толстого и отныне уже не расставался с этой книгой. Он утверждал, что она спасла ему жизнь. Позже он станет изучать русский, чтобы читать в подлинниках Толстого и Достоевского. "В Европе за последнее время, — заметил он как-то, — было только два религиозных мыслителя: Толстой и Достоевский". Фактически Витгенштейн претендовал на то, чтобы стать третьим.