Именно основатель кружка Мориц Шлик побудил Витгенштейна снова втянуться в философскую жизнь, и тот стал появляться на заседаниях и участвовать в дискуссиях.
Программой кружка было разработать новую научную философию, используя элементы традиционного эмпиризма в духе Юма, идеи Маха о том, что научны лишь высказывания о наблюдаемых феноменах, и тезис Витгенштейна о том, что осмысленные предложения лишь потому таковы, что описывают определенные факты. Основным инструментом такой теоретической реконструкции должны были стать математическая логика и принцип верификации. С их помощью планировалось создать совершенный язык, подобный тому, который, как они считали, предложил Витгенштейн в Трактате.
Главным интересом и ценностью логических позитивистов была наука, а философия служила лишь общему обоснованию специально-научных разработок. Анализ, предложенный Витгенштейном, они использовали по большей части для решения задач, связанных с обоснованием науки и унификацией научного знания. Со временем исследования логических позитивистов принимали все менее философский характер. Несомненно, они дали ценные результаты в области логического синтаксиса, логической семантики, вероятностной логики.., но все-таки это совсем другая история.
Витгенштейн никогда не хотел играть роль столпа логического позитивизма, лаже когда бывал на заседаниях Венского кружка. Его присутствие ни в коей мере не означало согласия с тем, что там происходило. Его-то мысль была как раз та, что решение научных проблем дает для решения экзистенциальных (единственно важных) проблем человека очень мало. Витгенштейна уже с самого начала раздражала принципиальная ограниченность позиции участников кружка, их высокомерная невосприимчивость к мистическому опыту. Он спорил с ними, но они (как, впрочем, и он) слышали лишь то, что хотели слышать. Они видели в нем экстравагантного чудака. Он был уверен, что они обедняют и профанируют его мысли. Разрыв был неизбежен.
Но дело было сделано: Витгенштейн вновь занялся философией. В 1929 году он возвратился в Кембридж. Защитив Трактат как докторскую диссертацию, он приступил к чтению лекций в университете.
Во второй период своей философской работы он снова занят — как будто проблемами языка.
Он уже давно думал о несовершенстве результатов, достигнутых в Трактате: он исходил тогда из упрощенной картины мира и ее логического образа в языке. Теперь его задача — создать более реалистичный подход к языку и миру.
Значения слов, признает он, определяются не отношением их к фактам, как думалось в пору Трактата, а их жизнью в языке, бытовыми, историческими. идеологическими да мало ли еще какими ситуациями, в которых они употребляются, — правилами "языковых игр". Слов, которые гарантировали бы возможность точного знания о мире, не существует. Язык теперь видится ему подобным старинному городу с лабиринтом запутанных улиц, нагромождением разновременных построек.
Но это не значит, что не существует ни невыразимого, ни границы между ним и словом, ни возможности мистического знания высших ценностей, расположенных по ту сторону границы.
И задача философии — та же, что прежде: прояснение языка. Составление точной карты языковых значений, проведение границ между "языковыми играми", помощь в высвобождении из неисчислимых ловушек, которые готовит человеку язык, выявление условий очередной игры в том, что так легко принять за вечные истины. Философия по-прежнему говорит человеку: истина не там, где ты думаешь, не то, что ты о ней говоришь. Это—все то же стремление к ясности, усиленное лишь пониманием того, что окончательная логическая ясность недостижима.
Бытует весьма устойчивое мнение, что Витгенштейн вообще на всем протяжении своей интеллектуальной биографии ни о чем, кроме языка, не говорил. Но для чего было так пристально в него вглядываться? Не для того ли, что язык был ему важен как охрана границ молчания, гле по-прежнему располагалось самое важное? Другое дело, что теперь он иначе, чем во времена Трактата, очерчивал эту границу, иначе группировал вдоль нее интеллектуальные силы. Иначе моделировал пограничную зону. Но занимался он тем же, чем прежде: не построением теории, которая бы обслуживала некую практику, не философией языка, не анализом нравственных норм, а, как сказал В.В. Бибихин, "онтологической этикой — делом хранения бытия". И язык, и нравственные нормы были только средствами для решения этой задачи.
Он еще не раз делал попытки уйти от философии как профессии, все время возвращаясь к мысли, что единственно важное дело — это воплощение ценностей в праведной жизни. Во время Второй мировой войны уверенный, что теперь преподавать философию "бессмысленно и позорно", он стал разносчиком лекарств в военном госпитале. И все это время не переставал думать и писать философский дневник, разговор с собой, полный вопросов, на которые нет ответов, бесконечный "гипертекст", лишь по видимости рассыпающийся на фрагменты, а на самом деле образующий необозримое, постоянно растущее целое.