Ирония уместна туг, как нигде. Галичина вся ироническая и имморальная, отсюда ее вечное отступничество и приспособленчество, перманентное униатство, проданные в Америку дети. Галичина — показушное и поверхностное, как накладные манжеты, дворянство, потешное расшаркивание направо и налево, целование ручек и щеколд с неизбывным деревенским причмокиванием, бесконечные, с тяжкой послеобеденной оскоминой, полусонные разговоры о Европе, Эвропе, Эуропе, о европейскости, европейском значении-предназначении, европейской культуре и кухне, о пути в Европу, о том, что "и мы в Европе" — а ведь вся так называемая "духовная продукция" Галичины может уместиться в одном-единственном Львовском чемодане средних размеров. Галичина только и может, что натужно следовать Европе, которая, кстати, сама давно уже ни на что не способна (Шпенглер когда еще об этом сказал!). Это плагиат, еще более жалкий от того, что плагиатор выбрал самый мертвенный из возможных объектов.
Все остальное — это кофе, домашние ликеры, торты, печенье, диктат домохозяек, вышивание салфеток, повидло и джемы, рушники, ковры, безвкусица и кич, словом, буйное цветение галицкого мещанства.
С точки зрения Полесья Галичина не просто жалкая — она постмодернистская.
Но у меня иная точка зрения. Вернее, у меня ее нет. ведь я пребываю тут, внутри, это моя территория, мой подозреваемый и презираемый мир — крепостные стены, его окружавшие, давно повалились, рвы засыпаны историческим хламом, битой керамикой, гуцульскими изразцами. Моя линия обороны — это я сам, и у меня нет другого выхода, кроме как защищать этот кусок, этот клочок, эти клочки, что расползаются во все стороны.
Они расползаются, но я стараюсь стянуть их, сшить — пусть и белыми нитками собственных версий и домыслов. И тут мне понадобится еще одна эфемерида, географическое привидение, параллельная реальность, вчера модная, а сегодня уже выблеванная на интеллектуальных фуршетах — Центральная Европа. Нет, не Европа как таковая, не сумерки ее, а центр, вернее, восток, ибо в Европе восток парадоксальным образом там, где центр. Центральная Европа, дитя Кундеры, Милоша и Конрада, удивительная субстанция из идей, ощущений, мистификаций, американская выдумка разочарованных диссидентов. Стоим на пороге ее окончательного исчезновения: вот только поляков со словако- венграми примут в НАТО, и таким образом в Запад, в "собственно Европу", а Украину — в обновленную славянскую федерацию; вот только клацнут замки на западных кордонах нашей второй по значению союзной республики, вот только выйдут на отстроенные посты бывалые пограничники с молодыми честолюбивыми овчарками без намордников.
Ее нет, этой Центральной Европы, точнее, почти нет, как почти нет в ней Галичины. А все, что есть — это почти сплошная территория постмодернизма. Который, кажется, ни коим образом не касается Лиотара, Дерриды или Саида, а, может, именно их и касается, только я о другом.
О том, что именно здесь, на этой территории, различаю признаки того, что считаю "пост-модерным", то есть в первую очередь "после-модерным" — того, что пришло после модернизма с его стремлением к новизне как соответствию времени, стремлением, прерванным грубо, извне, с кровью, пеплом и мировыми войнами, с диктатурами, лагерями, исполинскими этническими чистками — так в этой части света был прекращен, выбит, вырезан на корню модернизм, всякий
— венский (эталонный), пражский, краковский, львовский, дрогобычский. Вместо него пришло послемодернистское запустение, огромная исчерпанность с бесконечными возможностями — огромное многообещающее запустение.
Я считаю признаком "пост-модерного" постоянную неототалитарную угрозу, амебу, что способна заполонить собой каждого на этом просторе и весь этот простор целиком. Модернизм обретал черты одновременно с тоталитарны ми политическими системами, его черные квадраты — воплотившееся искушение "новым человеком". Постмодернизм приходит после тоталитаризма, он аморфный, фантасмагоричный; чудовище переходной, потерявшей ориентиры, эпохи, он разрушает прежнюю ось, оставляя только фрагменты вертикали, бойко подменяет Апокалипсисом светлое будущее.