Вот так его учили, готовя к жизни тихой, неприметной...
Но к восемнадцати годам Иван Шувалов неожиданно для близких вырос и развился в двухметрового красавца в полном смысле этого слова, оставшись при этом все тем же скромником и "сурьезником", книги и размышления предпочитая балам, картам и верховой езде — обычным забавам елизаветинского двора.
Таким на свадьбе его сестры с князем Голициным, которую шумно гуляли в селе Петровском, и увидела его Елизавета Петровна. Увидела и разглядела по-настоящему, по-женски. Встреча наедине, конечно, была не случайной: ее подстроил Петр Шувалов, как я уже говорила, озабоченный тем, чтобы при потерявшей интерес к Разумовскому Елизавете был кто-то из "своих". Это "свойство" он определял по родству и фамилии. Если бы только знал Петр Иванович, каким далеким, чуждым алчного "шуваловского клана" окажется новый фаворит!
Вот приведу объяснение, которое по этому поводу дал сам Иван Шувалов:
"...но граф Петр Иванович процент от дохода в казну имел, ежели тот доход шел; я же только раздавал, что имел. Вот и выходит, что один Петр Иванович казне выгоднее станет, нежели десять Иванов Ивановичей".
Императрица Елизавета Петровна
Любил ли двадцатилетний Иван Шувалов сорокалетнюю Елизавету Петровну? Или же то была лишь привязанность неокрепшего молодого сердца к жадной, цепкой, довлеющей зрелости?
Я убеждена, что любил. Сильный духом и характером, внутренне свободный интеллектуал с тонким вкусом и богатейшим воображением (причем личность постоянно развивающаяся), он страстно желал ее как женщину (а Елизавета до болезни была очень хороша и выглядела много моложе своих лет) и одновременно открывал все новые стороны и грани в этой щедро одаренной натуре, дочери гениального отца, на детях которого, прямо надо сказать, природа отнюдь не отдохнула.
Беда только, что Елизавета была ленива и прежде всего — к государственным делам. Но парадокс в том, что как раз это качество любимой женщины стимулировало яростную борьбу Ивана Ивановича с собственной природой, склонной к созерцательности, размышлениям, уединению, и со временем сделала из него государственного деятеля международного масштаба. К сожалению, несколько одностороннего, поскольку экономикой он фактически никогда не занимался. Зато поворот к дружбе с Францией — а именно эта внешняя политика всегда была выгодна России (в отличие от союза с Англией) — произошел под его нажимом. И "офранцуживание" русского двора, также явившееся его воли делом, может быть правильно оценено лишь в данном контексте, а отнюдь не как мода или прихоть. Шувалов не только прививал двору Елизаветы "французские" вкусы, он "заразил" интересом к французской культуре молодую великую княгиню Екатерину Алексеевну, с которой долгие годы был в скрыто, а затем и открыто дружеских отношениях. (Простое доказательство: только несколько самых близких друзей, таких как Лев Нарышкин, Александр Строганов, в письмах и в своем кругу обращались к государыне фамильярно уменьшительно — "Като", слово, с которого и Шувалов начинает свои к ней письма.)
Кстати, по поводу его собственной любви к Франции, его собственного знания, а главное — тонкого понимания этой прекрасной страны и французского характера (ох, какого непростого!) — откуда, спрашивается, они у него-то взялись? Каким чудом в его собственном скромном деревенском детстве, лишенном сильных ярких внешних впечатлений, могла зародиться эта страсть и сформироваться эта хватка, позже повернувшая гигантскую неповоротливую Россию лицом к Франции.
Мне кажется, ответ тут только один: Иван Шувалов, друг гениев своего века и покровитель самородков, сам был самородком; вот почему так естественно тяготение к нему столь разных людей, таких как Ломоносов, Вольтер, Дидро, Потемкин ... И если Ломоносову он был все-таки очень нужен, и Вольтер мог иметь в отношениях со всемогущим фаворитом свой интерес, то позже морганатический муж Екатерины (теперь факт их венчания документально подтвержден), цыкавший порой и на саму матушку- государыню, Шувалову всегда смотрел в рот, и иные из начинаний Григория Александровича Потемкина были ему подсказаны Иваном Ивановичем потихоньку, наедине.
Вообще двадцать лет жизни Ивана Ивановича Шувалова после четырнадцати лети его путешествия по Европе требуют отдельного рассказа. Я предпочитаю сделать это в форме романа, поскольку, "ныряя" в Лету, вижу весь гигантский массив частной жизни, целиком отданный любимым людям и любимой России, а потому двадцать последних лет его приватной жизни, я надеюсь, не станут в моем описании "приватизированной историей", а просто — историей жизни и страны. Хотя выражение "приватизированная история" можно понимать и в позитивном смысле, если помнить, что история как наука не бывает ничейной. И если "древо Жизни" зеленеет свободно, то саду Истории только эту свободу дай, так он тотчас зарастет мощными идеологическими сорняками. В том-то и парадокс.