Одна надежда на стабилизирующий отбор. Требования к качеству продукции падают, но главное остается: отбор требует от рожденного организма "уметь" хотя бы просто жить.
Вячеслав Глазычев
В поисках утерянного города
"Знание - сила", 1995, № 2
Если перечислять людей, которые лучше и полнее всего воплощают дух журнала и без которых этот журнал не представим, Вячеслава Глазычева просто необходимо назвать в числе первых.
Марко Поло описывает строение мости, камень за камнем.
— Но какой же из камней держит мост?
— спрашивает Хубилай-хан.
— Не на камень опирается мост" — отвечает Марко, но на дугу, образуемую камнями.
— Для чего ты говоришь мне о камнях?
Мне интересна одна лишь линия дуги.
— Без камней нет и дуги.
Итало Кальвино. Невидимые города.
Без упорядоченного скопления зданий, без лабиринта, в который объединяются пространственные интервалы, разделяющие кварталы, без скопища людей, перемещения которых осмысленны, хотя и поддаются вероятностному исчислению, — нет города. Однако всякому ясно, что сами по себе эти множества еще не образуют города. Город посложнее каменной арки, и для него не нарисуешь (хотя многие пытались) графическую схему, на которой скрытая динамика сил закреплена в статической картине равновесия. Вдумываясь в судьбу города, все лучше понимаешь тех давних физиков, кто нуждался во флогистоне для объяснения процессов термодинамики или в эфире, чтобы хоть как-то объяснить взаимодействие небесных тел. Казалось бы, коль скоро город изобретен людьми, совладать с раздражающей неопределенностью легче, чем с запутанностью природы. Однако город "стал" так давно, что трудно понять, хомо хабилис ли, человек умелый, сочинил город или город породил "человека цивилизованного".
В самом деле, какой-нибудь Валдемарпилс в Латвии — вне всякого сомнения, город, хотя в нем нет и полутора тысяч жителей. А вот полумиллионный Тольятти — не более чем "заготовка" города, причем испорченная еще в проекте столь основательно, что даст Бог, если к середине будущего[* То есть ХХI-го. (Прим, ред.)] столетия ее удастся как-то "довести". Дело не в размере. Петербург — весьма и весьма город, несмотря на растекшиеся его жилые районы, вроде Купчина или Веселовского поселка. Дело и не в возрасте: новехонький Шевченко, уверенно вставший на грань между Каспием и каменной пустыней Мангышлака, опознается как город сразу, а древний Суздаль — не более чем тень города, несмотря на многотрудные деяния реставраторов.
Так что же, в конце концов, делает населенный пункт городом?
Не в традиции российской словесности вдруг, одним скачком перескакивать от риторического вопроса к попытке ответа на него — сначала положено отойти на шаг-два и примериться. Обращение к отечественной истории помогает мало или, вернее, помогает через отрицание. Заглянем в "Лексикон Российской истории" В.Н. Татищева: "Град есть место укрепленное или без укреплений, в котором многие домы разных чинов, что военные или гражданские служители, купечество, ремесленники или чернь или подлый народ, и все обсче называются граждане, состоит под властию начальства. Но у нас токмо тот городом имянуется, который подсудной уезд имеет, а протчие или крепости, или пригороды и остроги".
Простодушный в своей тавтологичности критерий, согласно которому город был то место, куда назначался градоначальник, действовал с силой естественного закона до самой отмены крепостного права, порождая поистине странные ситуации, вроде продажи выгонных земель города Вольска за долги погоревшего Вольского купца.
Обращение к мемуарной литературе, вроде воспоминаний точного и злого Ф. Ф. Вигеля, убеждает в оправданности словосочетания "критический реализм". В самом деле:"На самом темени высокой горы, на которой построена Пенза, выше главной плошали, где собор, губернаторский дом и присутственные места, идет улица, называемая Дворянскою. Ни одной лавки, ни одного купеческого дома в ней не находилось. Не весьма высокие деревянные строения, обыкновенно в девять окошек, довольно в дальнем друг от друга расстоянии, жилища аристократии, украшали ее. Здесь жили помещики точно так же, как летом в деревне, где господские хоромы их также широким и длинным двором отделялись от регулярного сада, где вход в него находился также между конюшнями, сараями и коровником и затрудняем был сором, навозом и помоями. Можно из сего посудить, как редко сады сии были посещаемы: невинных, тихих наслаждений там еще не знали, в чистом воздухе не имели потребности, восхищаться природой не умели".