Летом 1953 года в горах Памира при восхождении, попав в лавину, пропал мой жених Сережа Репин. Его пытались найти почти два месяца. Я была безутешна и горько плакала. Помню, как Дау поднялся однажды ко мне в комнату, взял за руку и безмолвно держал ее несколько минут.
В течение нескольких лет в летние месяцы мы жили на даче на Рижском взморье. Дау приходил к нам на дачу пешком из Дома творчества писателей, где отдыхал один. Был всегда в прекрасном настроении, дурачился и шутил с нами и нашими приятелями. Разрешал фотографироваться в своем пиджаке, украшенном звездой Героя Социалистического Труда, что в те годы было большой экзотикой. Но всегда отказывался пойти вместе на пляж поплавать и позагорать. Плавать, наверное, не умел. Играл со мной в модный тогда пинг-понг, расспрашивал меня о моих сердечных делах. И как- то незаметно исчезал к ужину... Каким Дау был тогда, летом 1955 года? Об этом написал мой друг, писатель и переводчик Давид Израилевич Глезер:
«Настоящими людьми директор Дома творчества считал лишь тех, у которых была какая-то власть. Особенно, когда решал, куда кого поселить. Академика Ландау с путевкой обменного форда он упек в общую комнату, где обычно ютились чада безвластных литераторов. Академик ничуть не обиделся и даже принял это как должное. Но кто-то все же надоумил директора: Ландау, мол, ученый с мировым именем. И для него сразу нашлась не лауреатская, но отдельная комната. В столовой за столами корифеев секретарской литературы для него места не хватило. И его посадили со мной и милой литературной дамой.
Когда он явился на завтрак, я уже сидел за столом.
Из-под пышной, чуть тронутой сединой шевелюры ласково смотрели карие глаза мудрого ребенка. На сутулой, долговязой, с неприкаянными руками фигуре небрежно висела чесучовая пара. К ней академик носил ярко-клетчатую рубашку и пестрый, стянутый в крупный узел полосатый галстук. Все это довершали броские желтые сандалии на босу ногу.
Он церемонно расшаркался. Я встал — и мы, пожав друг другу руки, познакомились. И вскоре уже беседовали, как старые знакомые. Тем более что директор рижской частной гимназии, которую я кончал, инженер-технолог Яков Львович Ландау, оказался родным братом отца академика.
Ландау подкупал простотой, искренностью и оригинальными суждениями. Хорошо знал мировую литературу. За столом, бывало, по памяти декламировал в подлиннике стихи Беранже и Бернса. А порой ошеломлял совершенно неожиданными высказываниями:
«Толстого (имелся в виду Лев Николаевич) невозможно читать. У него все так тяжело, громоздко. Вот Лацис — это писатель!»
Спорить с ним было бесполезно.
Как-то он завел разговор о проблемах семейной жизни. И сослался на личный опыт. Они с будущей женой, прежде чем вступить в брак, заключили договор, по которому единственным поводом для развода могло послужить ущемление одной стороной свободы другой. Он считал, что договор этот вполне себя оправдал.
Его осаждали млевшие и таявшие в лучах светила науки дамы. Однажды они пристали:
— Скажите, Лев Давидович, кто из дам, по-вашему, тут самая интересная?
— Машенька! — не думая, ответил Парис-академик.
Машенька была официанткой — смазливой, аппетитненькой девчушкой лет семнадцати. Приговор академика дамы сочли милой шуткой.
В тот же вечер Ландау снова удивил. Окруженный почитательницами, он отправился в соседний санаторий. на танцы! Там была и Машенька. И весь вечер он танцевал только с ней.
Я сидел за столом и работал. Неожиданно постучал в дверь и вошел Ландау. Я предложил ему сесть в кресло, но он почему-то предпочел плюхнуться на кровать.
— А вы все работаете? И не надоест вам? — удивился он.
— Уверен, что вы работаете гораздо больше меня, — сказал я.
— Я никогда не работаю, — возразил он. — Ну, какая это работа — лежу на диване с клочком бумаги в руке и решаю мною же придуманные задачки.
Я поинтересовался, как он проверяет результат. Академик воззрился на меня, как на глупое дитя. Зачем проверять, если задача решилась.
И тут же он заговорил совсем о другом. В тринадцать лет он, «перепрыгнув» через несколько классов, окончил среднюю школу. В университет его не приняли. Слишком молод был. И родители отдали его в... торговый техникум. Но его заботило тогда не это. Его детской мечтой было... оказаться незаконнорожденным. И он тщетно приставал к матери: не плод ли греха он? Однако больше всего ему мешали в юности жить робость и застенчивость. По сей день он с ужасом вспоминал об этом. Если бы ему в тридцать восьмом предложили освободить его, но с условием, чтобы он снова стал таким, как тогда, то предпочел бы тюрьму.