А.Р.: Я же не говорю, что эти соображения действительно рациональны. Я просто ищу такие обоснования Большого террора, которые могли казаться рациональными его вдохновителю и организатору.
То же самое с проблемой управляемости, по другому говоря — «исполнительской дисциплины», «порядка»: при отсутствии нормальной обратной связи в обществе любой мелкий чиновник, маленький руководитель быстро обрастает связями, начинается семейственность, коррупция, бюрократизм — бич советской системы на всех ее этапах, не исключая и сталинского. Каждые несколько лет приходится «срезать» управленческие звенья самых разных уровней, чтобы система продолжала работать нормально. Страх, который создает сама операция «срезания», способствует управляемости, а освобождающиеся места достаются новым кадрам, обеспечивая таким образом социальную мобильность в обществе. Заменить руководителей, поднявшихся в середине 20-х или, тем более, раньше (так называемая «ленинская гвардия»), на советских ребят сусловского и брежневского поколений, получивших образование в советских технических вузах — такая «ротация кадров» могла казаться делом вполне привлекательным и перспективным. Эти ребята не были связаны между собой. Воспитаны были уже в его, сталинское время. И они-то уж наверняка не были заражены ядом троцкизма, бреднями о мировой революции и с легкостью могли воспринять те идеи государственного патриотизма и державного строительства, которые он постепенно и осторожно начинал продвигать именно в эти годы.
Магадан. Школьницы — участники детской радиопередачи у микрофона, 1937 год
А.Д. Это объяснение могло бы быть правильным, если б сажали и расстреливали только руководителей разных рангов. Какие места освобождали репрессированные крестьяне и рабочие, какую социальную мобильность они обеспечивали?
Возможна, правда, и такая схема обеспечения управляемости: на примере одних напугать других, чтобы боялись и слушались. То есть, террор в прямом этимологическом смысле слова. У Даля оно, написанное еще через одно «р», толкуется так: тероризировать — наводить страх; терор — устрашенье смертными казнями, убийствами и всеми ужасами неистовства.
Но знаете, мне все эти бесконечные попытки понять, о чем думал, во что верил, чего хотел добиться один человек, кажутся не слишком продуктивными. Тем более, что нам вообще вряд ли удастся это когда-нибудь узнать.
А.Р.: И все же хорошо бы иметь в виду: ничто тогда не решалось помимо Вождя и Учителя, он лично санкционировал каждый новый виток Большого террора и несет всю полноту ответственности за эту национальную катастрофу.
А.Д .: Согласен. Но мне кажется, тут работала большая историческая логика — вне зависимости от того, как она отражалась в голове одного человека, наделенного неограниченной властью: после разгона Учредительного собрания и насильственного захвата власти стала возможна Гражданская война, о которой до того никто не думал. После Гражданской войны стали возможны коллективизация и раскулачивание, которые прежде никто и вообразить себе не мог. После коллективизации — а почему не Большой террор? Дорожка все время сужалась...
По-моему, вопрос о смысле Большого террора много шире, чем вопрос о целях, которые ставил перед собой его вдохновитель и организатор. Важно понять, чем на самом деле Большой террор стал для нашей истории, и чем он остается для нас сегодня.
А. Рогинский: Есть 1937 год как таковой, есть разные концепции и мнения специалистов, известные в узком их кругу, — и есть его образ в массовом сознании. Последнее сейчас мне представляется особенно важным.
Из тезисов Мемориала «1937 год и современность»: