И еще это ежегодные конкурсы исследовательских работ старшеклассников «Человек в истории. Россия, ХХ век», собирающие в последние годы по три-три с половиной тысяч работ из самых разных регионов страны, в основном — из небольших городов, поселков, деревень. В архиве конкурса скопилось более 20 тысяч таких работ. Они ждут своих исследователей, которые могли бы по ним узнать, как отражается советская история в конкретных биографиях, восстановленных и записанных подростками, и в сознании самих этих подростков.
Мы публикуем несколько отрывков из этих работ, посвященных судьбам людей, перемолотых катастрофой 1937 года.
Участники разговора:
Арсений Рогинский, председатель Правления общества «Мемориал» (слева)
Александр Даниэль, историк, член Правления общества «Мемориал» (справа)
И. Прусс, сотрудник редакции журнала «Знание — сила»
Александр Даниэль: В истории ХХ века хватало жестоких диктатур, и СССР не так уж сильно выделялся бы на общем фоне, если бы не два сюжета — коллективизация и Большой террор в 1937-1938. Они встают в ряд самых страшных событий века: в тот, где стоит Холокост, геноцид турецких армян в 1915, резня в Камбодже и так далее.
«Раскрестьянивание» и «раскулачивание» советской деревни, Большой террор, Колыма, Освенцим — заглавные знаки европейской истории ХХ столетия, оно ими помечено; помнить его и судить о нем будут по этим именно знакам. Ну, еще по Хиросиме — но Хиросима это все-таки чуть-чуть другая история...
А. Дейнека. «Будущие летчики». 1937 год
Из тезисов «Мемориала» «1937 год и современность»*
* Полностью тезисы см. на сайте www.memo.ru / History
«Тридцать седьмой — это гигантский масштаб репрессий, охвативших все регионы и все без исключения слои общества. В течение 1937-1938 годов по политическим обвинениям было арестовано более 1,7 миллиона человек, а вместе с жертвами депортаций и осужденными «социально вредными элементами» число репрессированных переваливает за два миллиона. Тридцать седьмой — это невероятная жестокость приговоров: более 700 тысяч арестованных были казнены. Это беспрецедентная плановость террористических «спецопераций»; неизвестные мировой истории масштабы фальсификации обвинений; официально санкционированное массовое применение пыток; чрезвычайный и закрытый характер судопроизводства... Тридцать седьмой — сочетание вакханалии террора с безудержной пропагандистской кампанией».
Арсений Рогинский: Какой террор считать «массовым»? 10 или 15, или 20 тысяч человек, которых арестовывал НКВД ежемесячно в 1936 — первой половине 1937 (и это только по линии ГУГБ — Главного управления госбезопасности, арестованные милицией сюда не входят), это что, не «массовый террор»? Но с августа 1937-го цифры возрастают в разы. Тут-то и начинается по-настоящему «Большой террор».
Был ли он предрешен уже в сентябре 36-го, когда наркомом вместо Ягоды был назначен Ежов? Сомневаюсь. Во всяком случае, в выступлениях Ежова перед руководящим составом наркомата или в его докладе на декабрьском пленуме ЦК и намека такого нет. Наоборот, Ежов всячески подчеркивает, что массовых операций не будет, что для выполнения тех задач, которые поставил перед чекистами Сталин, нужны не массовые операции, а «штучная работа», агентурная и следственная. Только она может дать реальные результаты по «выкорчевыванию троцкистско-зиновьевской гидры».
Александр Даниэль: Конечно, террор ширился, обвинения против «врагов народа» становились все более фантастическими, приговоры все более жестокими — но на этом этапе репрессии все-таки были индивидуализированными, нацеленными против конкретных людей, прежде всего против бывших участников внутрипартийных оппозиций и тех, кто был с ними как-то связан. Сигналом к началу массовых репрессий принято считать речь Сталина на февральско-мартовском пленуме ЦК. Но Сталин говорил почти исключительно об «оппозиционерах», опять повторял, что вчерашние оппоненты превратились в банду заговорщиков, террористов и шпионов, призывал к беспощадной борьбе с ними. Это, скорее, подведение итогов предыдущим судебным расправам и декларирование намерений дальше развивать террор по уже обозначенным направлениям. Во всяком случае, установки на широкомасштабную чистку беспартийной массы в ней не было. Из речей верных соратников — Молотова, Микояна, Кагановича, других — грядущая чистка населения тоже никак не вытекала. Из февральско-мартовского пленума легко вычитать неминуемые широкие репрессии в отношении элиты, но именно ее.