В целом приходится заключить, что отчет «Ланцета» нельзя принять за окончательный. Его выводы, скорее всего, завышены в той же мере, в какой занижены приведенные ранее официальные цифры. Истина требует более глубокой, надежной и политически нейтральной проверки, что вряд ли возможно в нынешней обстановке. Но такая проверка должна быть произведена рано или поздно, потому что в противном случае в истории возникнет еще одна национальная катастрофа, которую смогут оспаривать будущие ревизионисты.
Игорь Андреев
Великий раскол: драма в истории
«Доколе терпеть?»
«До конца, мать».
В общественном сознании сравнение истории с театром дело обычное: «сцена истории», «главные действующие лица истории», «сценарий истории». Лексикон историков и политиков, который «обогатился» еще и невеселыми фразами — «театр военных действий», «железный занавес»,— буквально пронизан этими терминами.
Что ж, взгляд на историю как на нескончаемую пьесу не исчерпал себя. Но в любом случае, к какому бы жанру ни принадлежала та или иная «постановка», в истории она никогда уже не играется вторично, и нам не суждено знать, что получилось бы, если бы дела пошли не так, а иначе. История не переигрывается. История — пьеса, где всегда «вчера». Однако отсутствие сослагательности вовсе не означает отсутствие иных возможностей развития и интереса к ним. Здесь, как в драматургии, при обращении к великой пьесе интересует не только она сама, но и ее авторские замыслы и варианты. Случается даже так, что о вариантах вздыхают не без сожаления — в истории такие вздохи слышатся очень часто: возможности, не ставшие реальностью, нередко выглядят предпочтительнее.
Потому, обратившись к расследованию истории раскола, безусловно, одного из самых драматичных и важных событий русского Средневековья, зададимся вопросами не только почему и как это случилось, но и могло ли случиться иначе? И кто «виноват», что вышло именно так?
Раскол, в силу крайностей проявления, чрезвычайно драматичен. По точному замечанию одного историка церкви, он весь «в раздвоении и надрыве». Этот надрыв рождал у участников драмы дурные предчувствия: обрывалась прежняя нить жизни; наступало не свое, а чужеродное, погибельное время. Неистовый протопоп Аввакум с горечью восклицал о желании Руси обрести «немецкие порядки и обычаи», не ведая, насколько он был прав в своем пророчестве петровского переиначивания страны.
В какой-то степени раскол порожден «избытком благочестия», чрезмерностью чувства и рвения. Мечта ревнителей, боголюбцев, сторонников устроения «по правде» всех сторон жизни, столкнулась с реальностью и разбилась, придавив и покалечив самих мечтателей и участников событий. И дело не только в том, что на сторонников старорусского обряда обрушилась репрессивная мощь государственного аппарата. Сдавленной и покалеченной оказалась душа. Если нет спасения в самой церкви, то как жить? Формируется новое пространство существования — существование в прошлом и в будущем. О первом старообрядец благоговейно вздыхал, о втором — царстве Божьем для верных и избранных — вожделенно мечтал, избегая «мерзостей мира». Настоящее, в котором иссяк церковный источник святости и пало преславное Православное царство, мало интересовало его. Оттого ревнитель святорусской старины бежал в леса, в скиты, на окраины, подчас — в гарь пылающих срубов. Он твердо верил, что «не та вера правее, которая мучит, а та, которую мучат».
Раскол не нравился верхам. Как светским, так и церковным. Для них это — мятежное неустройство. На первый взгляд кажется не совсем точно: ведь раскольники не берутся за оружие — страдают, терпят, бегут. Однако бегут от государственного порядка, от «огосударствления» всех и каждого, от официальной церкви — тех, кто не терпит инакости. И этим своим явным или скрытым неприятием они уже замахиваются на государственное устройство, ибо не положено убегать!
Но что есть это самое неприятие- бегство, как не выстраданная, долгожданная и обретенная свобода? Раскол затронул самые задушевные струны народа — поманил духовным высвобождением. «Сила раскола не в почве, а в воле», — тонко заметил по этому поводу один из церковных историков.
Раскол — то самое чеховское ружье на сцене, которое, если повешено, должно выстрелить. Эти выстрелы и «раздались» в середине XVII столетия.