Вольнодумцы говорили о том, что Лёш работал в условиях тяжелого кризиса рационализма (ведущей западной интеллектуальной и жизненной стратегии на протяжении нескольких веков). Тогда он только начинался. Сегодня он зашел уже так далеко, что, кажется, вот-вот перестанет — если уже не перестал — представлять собой проблему и станет свершившейся данностью: ну, так получилось — давайте думать, что дальше делать.
И вот, хотя на сократические заседания и собираются всего полтора- два десятка интеллектуалов, это — несомненное усилие доказать жизнеспособность и осмысленность рационалистического проекта. Вернее, даже не «доказать» (хотели бы доказывать — заседали бы на виду и в столицах) — а просто продолжить рационалистическую работу в новых условиях.
Участник Чтений Алексей Арманд (фото О. Балла)
Теория, как следовало из прозвучавших там докладов, — это вопрос отношения к жизни. Пример Августа Лёша и его теории экономического ландшафта доказывает это как нельзя более красноречиво.
Конечно, любая теория, претендующая на научность, моделирует «объективную реальность» и ни к чему другому не стремится. Вопрос, исходя из каких допущений она это делает, и какие аспекты реальности становятся предметом ее внимания. И теория экономического ландшафта, и менее глобальные теории размещения: производства, населения, чего бы то ни было, — основаны на представлении о рациональном поведении агентов экономики, иными словами — на вере в разум как естественную силу. Если мы в эту естественную силу не верим — мы имеем дело с описанием хаоса. Исследуемая реальность для нас хаотична. Лёш видел эту проблему еще в 1930-е годы и считал ее одной из самых важных.
Сейчас, в условиях отказа от экономического равновесия, на идее которого была построена вся теория размещения, мы, говорил В. Шупер, становимся легкой добычей чистого эмпиризма: описательного отношения к исследуемой реальности и утраты представлений о том, что главная социальная функция науки — предсказание.
Просвещенное человечество, грустно иронизировал Шупер, совершенно разочаровалось в макроэкономике и не верит в ее возможности что- либо предсказать. А это не что иное, как теоретический регресс — в конечном счете, теоретическое бессилие. Например, сегодня агломерации растут в районах, не обладающих никакими преимуществами: ни природными, ни социальными. Но никем не предложена теория, в рамках которой это было бы нормально.
Конечно, объяснить можно все, что угодно, и наука это делает. Но объяснение задним числом — функция скорее просветительская, чем исследовательская.
И это — в условиях постиндустриального общества, когда требования к предсказанию исключительно возросли: ибо скорость изменений увеличилась настолько, что они вообще перестали быть средством и стали целью. Выживание на рынке требует непрерывных изменений (совсем не обязательно — к лучшему).
В условиях, когда мир все менее (как, по крайней мере, кажется) поддается рациональному постижению, а прогнозировать его надо, — умение предвидеть, безусловно, востребовано, однако вовсе не связано с предвидением научным. Больше всего ценятся работники, обладающие двумя свойствами: коммуникабельностью и предикаторностью. То есть умеющие быть приятными в общении — и предвидеть ход событий.
Но это задача не научная. Наука не в силах предсказать, куда вкладывать деньги, с кем иметь дело. А требуется именно это. Не глубокое исследование, а прикладное решение актуальных задач, типа «как выиграть выборы». Ученого заменяет эксперт. Ученый даже, горько язвил Шупер, стесняется называть себя этим благородным именем, предпочитая (свободное от этических обертонов) звание «специалиста». Что до наиболее востребованных сегодня прикладных наук, говорил Борис Пружинин, то поставляемое ими, не воспринимаемое как плацдарм для дальнейших исследований знание — уже почти на грани знания как такового. То есть, оно пока в рамках науки, но еще шаг в избранном направлении — и вот вам уже технологически эффективные сведения: как сделать то-то и то-то. Однако знание — это, со времен Платона, другое: это рациональное, системное представление о действительности как целом.