Как я ни старался, на подходе к центральной площади кеды уже неблагородно похлюпывали, а джинсы потемнели по щиколотку. Да, перед мэрией были какие-то люди, человек тридцать — небольшая цветастая клумба зонтиков, полукругом высаженная вокруг компактной группы любителей летних водных ванн. Перед крыльцом администрации отважно мокли пятеро… активистов? Представителей… кого? Штрейкбрехеров? Зеленых? Я, признаться, мало интересовался политической жизнью города. Пятеро мокнущих что-то негромко объясняли толпе, никаких громкоговорителей у них не было. Неподалеку невозмутимо стоял наряд полиции в дождевиках, их рации периодически хрюкали, а с дубинок капала вода. На ступенях же примостилась съемочная группа местной телекомпании — оператор и камера под прозрачным куском полиэтилена, да еще хрупкая девушка в джинсах и с микрофоном.
Потом я заметил Костю. Он и еще несколько невзрачных на вид мужчин прятались под карнизом крыльца, подпирая розоватые колонны административного гранита. Костя тоже увидел меня и помахал рукой. Я аккуратно обогнул толпу под зонтиками и быстро забежал под сень портала. Проходя мимо телеведущей, услышал, как она негромким, но хорошо поставленным и неожиданным для тонкой фигуры контральто говорит в микрофон что-то о требованиях лидеров шахтерских профсоюзов…
Мы коротко пожали руки, словно бы виделись только вчера. Но это было не так: Костя прилично изменился. Некогда угловатое, всегда готовое улыбнуться лицо его порядком оплыло, появились мешки под глазами, наметились морщины. Волосы, как и прежде, были непослушны, да только на макушке их осталось совсем немного. Неужели пьет? — подумал я и тут же решил, что это все-таки усталость: в глазах у моего одноклассника светился хорошо знакомый мне огонек упрямства и легкой сумасшедшинки.
— Ты молодец, что пришел, — спокойно сказал Костя своим надтреснутым голосом, — стихи с собой?
Я молча продемонстрировал ему обрызганный дождем файлик. Он кивнул, потом долго, прищурившись, смотрел на небо. Там, похоже, замешивался весьма неаппетитный кекс из темно-фиолетовой тучи и горстки раскиданных по краям света серых клочков тумана.
— Зондов тут у меня, конечно, нет, — проговорил Костя как ни в чем ни бывало, как будто два часа до этого подробнейшим образом объяснял мне, чем он тут занимается, — но я связался со знакомыми ребятами из метеоцентра, они мне подкинули цифр по старой дружбе… Короче, Миха, будет буря, причем не из последних…
Я отлично чувствовал холодные мокрые носки; прожеванный сухой бутерброд настойчиво просил чая; но хуже всего было дурацкое ощущение своей полной никчемности на этом гладком каменном крыльце в этот неприветливый вечер.
— Слушай, Кось, — начал я, зябко поводя плечами, — ты мне расскажи вкратце, что за срочность такая у тебя произошла, зачем тебе мои стихи, зачем тебе мэрия и эти люди. Ты же понимаешь, я ни черта не соображаю в клойдах, в клойдерах, в клойдинге, или какие еще ботанические термины ты употребляешь. А еще лучше — вот послушай меня — давай пойдем куда-нибудь в кафе, где тепло и кофе горячий, желательно с корицей, где можно посидеть на мягком диване и совершенно никуда не торопиться. Вот за все эти годы, что ты уехал из города — когда нам еще удавалось это сделать?
Костя посмотрел на меня долгим испытующим взглядом, и на лице его тенью прошла знакомая мне легкая, ироничная и как бы сожалеющая улыбка, которая всегда означала, что он придумал какую-то шкоду, до чего мы, остолопы, без него никак не могли допереть. Улыбка прошла и растворилась, оставив на помятом лице лишь внутреннее напряжение и усталость.
— Может быть, и кофе, — непонятно ответил он, — но вероятность невелика. А стихи твои мы используем как якорную константу, да… Ты ведь не переписывал их со школы?
— Да я почти забыл про них, — честно признался я, — даже не знаю, зачем их храню вообще.
— А я вот не забыл, представь себе. И между прочим, некоторые были очень даже ничего.
— Да брось, — фыркнул я, — что хорошего может написать сопливый юнец семнадцати лет? Крылья, ангелы, гитара? Кровь, свеча и декольте?