⠀⠀ ⠀⠀
Спустя несколько дней ко мне домой пришел вежливый молодой человек с красными служебными корочками (но вовсе не полковник, нет), и стал задавать поначалу весьма неопределенные вопросы про меня и Костю. Просил рассказать о нашей дружбе, о знакомстве с Таисией Георгиевной Безымянных, о заграничных поездках гражданина Парамонова. Когда я так же вежливо поинтересовался, чем вызваны эти расспросы и не случилось ли с Костей «чего», он лишь рассмеялся и уверил меня, что с Константином Петровичем все в порядке, но, увы, всех деталей своей тематики он, по понятным причинам, раскрывать не может. Такая работа, извините! Так вы следователь, предположил я, ничего толком, разумеется, не рассмотрев поначалу в его корочках. Нет-нет, уверил он, я лишь специалист научно-технической службы. Вы ведь не будете из-за этого отказываться от сотрудничества? Да нет, пожалуй, пожал плечами я. Замечательно, обрадовался он. А кстати, из-за чего вы поссорились с Константином Петровичем, можно поинтересоваться? Я объяснил. Он серьезно покивал головой — да, дела сердечные бороздят такой глубокий след в нашей жизни, вы абсолютно правы… А не оставлял ли Константин Петрович каких-то вещей или записей на хранение? Нет, честно отвечал я, только книжку присылал из Южной Африки, можете сами взглянуть. Службист долго и внимательно рассматривал сборник стихов незабвенного Трункпа, великого южноафриканского гуманиста, подло замученного в застенках сомалийского гестапо; цокал языком, признавался, что даже с его скромным знанием английского горячие строки пробирают до глубины души. Я дипломатично согласился. А вы сами стихи пишете, как бы невзначай поинтересовался уже на пороге. Уже нет, признался я, так, баловался по молодости, чистой воды графомания, не о чем говорить. Скромничаете, погрозил он мне пальцем и с обаятельной улыбкой распрощался. После него в квартире остался запах крепкого одеколона и почему-то сыромятной кожи. Последнее, видимо, померещилось.
⠀⠀ ⠀⠀
Ну, а потом грянули Карельские события, и всем стало как-бы не до клойдов. Европа трещала по швам, и Пакт о Третях заставил многих пассивных созерцателей живо заинтересоваться политикой. Волны эмигрантов захлестнули Прибалтику, Германию, Польшу, Беларусь и, конечно же, Подмосковье. Швейцария закрыла границы, приостановив действие шенгенской визы. И среди многочисленных репортажей с засыпанных пеплом улиц Питера, Осло и Хельсинки никто, наверное, не обратил внимания на короткий некролог, тиснутый в центральной прессе от имени РАН: сожалеем о трагической гибели доцента СПбГУ, доктора геологических наук, бла-бла-бла, Константина Петровича Парамонова, который долгие годы работал на благо бла-бла-бла, посвятив свою жизнь изучению перспективного направления физиоэкономики и теории клойдов… осуществлял работы в горячей точке под Петрозаводском в рамках государственной программы бла-бла-бла… его группа попала под одну из первых волн так называемого «Онежского цунами»… почти не оставил после себя монографий или записей, полностью отдаваясь практической деятельности…
Помню, что я отложил газету и долго сидел в тупом, сером оцепенении. Что-то ворочалось в голове, что-то тяжелое и неудобное, и я понимал, что от него не избавиться анальгином. Я вспоминал, как мы с ним писали хокку наперегонки — на уроках истории, конечно. Я мог бы вспоминать такие вещи целыми днями. Потом я прошел на кухню, где на полочке рядом с макаронами стыдливо притаилась бутылка чего-то, купленного еще вчера. Взял ее, скрутил пробку, поднес к носу: заманчивый, гадостный запах. Мне стало противно, и я аккуратно вылил содержимое бутылки в раковину. Потом помыл посуду и даже, кажется, убрался. С каждым движением в голове становилось все яснее. Что-то просилось наружу, как давным-давно зачатый, но забытый и почти рассосавшийся нежеланный ребенок. Ну же, не сопротивляйся…
А потом — щелк! — все стало на свои места. Помните это банальное — что в критические моменты перед глазами человека проносится вся его жизнь? Так вот, у меня было по-другому. Как будто я заснул крепким летаргическим сном — лет этак в тринадцать-четырнадцать, когда все мечты значили столько же, сколько и реальность — а проснулся только сегодня. Больше двадцати лет протянулись в режиме пленочного негатива, все вывернуто наизнанку, все неуместно и скомкано. И вот закончилось.
Я порылся в пыльном ящике для инструментов и выудил оттуда старую, поцарапанную, но мощную лупу. Достал с полки томик неподражаемого Льюиса Трункпа (я понятия не имел, почему же он столь неподражаем), положил рядом чистый блокнот и ручку. Семерной квадрат и две диагонали — этот нехитрый криптографический прием позволял нам безнаказанно списывать контрольные по химии и алгебре под носом у преподавателей. В сущности, и лупа-то была не нужна, просто с ней удобнее.