24 сентября. Четверг
Молитва. Зарядка!!
Надо играть Маркиза. Однозначно — в режиме «Живаго» надо прожить эти два месяца. За оставшуюся неделю сентября надо выучить хотя бы весь текст и прикинуть муз. темы. Никакого расслабления. И написать «Жасмин». К Новому году. Тогда 1998-й будет прожит не зря.
30 сентября. Среда — мои день
Молитва. Зарядка.
81-й год шефу. «Включайся, Валерий, в де Сада. Тогда я смогу репетировать. Твой напарник не годится… он не сыграет, не надейся. Он не понимает…» И я вчера «включился» снова. Второй раз, и, кажется, он доволен… да и я, в общем, добился того, чего хотел и куда хотел.
7 октября. Среда — мои день
Молитва. Зарядка!!!
А Господь услышал мою молитву о хорошем дне — и я, сам того не ожидая, вышел на репетицию «Марата», подловил момент и пошел в монолог и заслужил от шефа комплименты. «Наш старейший артист начал репетировать… показал молодым пример… знает текст… ну, иногда… и подтянулись все…» — ну, и так далее. И я без малого три монолога «прошил», и это важно для меня. Присутствовал Мартынов[355], музыку которого пока я не могу освоить, да и не осваивал всерьез, но там что-то есть, и надо раздраконить, но прежде — НОТКИ.
«Кормилец» — Володя Высоцкий — так обозначил я рисунок Елина 68-го года; теперь у меня, в рамке, под оргстеклом. Да, так сложилась моя жизнь, что во многом Владимир помогает мне деньги добыть. В любой программе моей он весомое место занимает — и в смысле метража, и в смысле качества. Уж я про книжку молчу… Дневники — и пр. Так что Кормилец — теперь не в рулоне скрученный с 82-го года — а в рамку багетовую обрамлен и заряжает меня на де Сада.
12 ноября. Четверг
Молитва, зарядка, кофе, душ.
Брожу я по кругу, среди старых газет, в сцене Авенира-дяди[356]… Поднимаю с полу газету и читаю в «Московском К.» от 29 октября следующее:
«Лежу на коечке в коридоре, потому что больница переполнена, довольный, потому что утром кашу дают, и вдруг идет Володя Высоцкий. А мы уже знали друг друга. Он лежал у своего приятеля ниже этажом, в процедурной, и предложил перебраться к нему. Чего у него только в процедурной не было — шашлыки приносили, рыбу, конфеты, стояла пара ящиков коньяка от поклонников. Я банковал по-черному, кормил всех ребят. Высоцкий тогда еще мало снимался, популярность была больше кассетная, и его не очень узнавали на улицах. На Валеру Золотухина была потрясающая реакция, Валера был очень популярен, его узнавали за квартал, и я, когда шел с ними, видел краем глаза, как Володя ревнует. Это на него действовало.
Я слышал много телефонных разговоров, лежа с ним в одной палате, — с кем и как он говорил. И с кем он говорил уважительно, и даже чуть-чуть побаивался, так это с Валерой Золотухиным. Потому что Валера выдавал ему по телефону очень серьезные вещи. Он говорил, что Петрович сейчас вообще выгоняет, ты приди в себя; он с ним говорил очень жестко, и Высоцкий его слушался: «Валерка абсолютно прав, он умница и артист замечательный». Это я слышал и Валерию никогда об этом не говорил. После больницы Володя пригласил меня на один концерт — я заработал 10 рублей. Я его объявил, и он дал мне за это червонец».
Вот такая нечаянная радость с пола, после слова Авенира:
— А почему вы именно эту газету храните, гражданин?
— А я ее не храню, какая попалась.
И рассказал это Олег Марусев[357], и ему надо позвонить.
20 ноября. Пятница
Молитва, зарядка, душ, кофе.
Вчера — первый прогон; шеф доволен как бы первым. Публика в недоумении, как мне кажется…
А у меня сегодня (на сцене пишу) радость нечаянная. На распевке газетку коллеги читают — рецензия на «Марат-Сад»: «И изумительный де Сад…» и пр. И шеф сразу: «Создатель бессмертного образа де Сада. Как дела?» Мои дела, Ю.П., неотрывны от ваших, неотделимы… как в «Мастере»… Помянут тебя, помянут и меня и т. д.
21 ноября
Молитва, суббота, у генерала, холодно.
«И совершенно изумителен Сад, которого играет Золотухин. Этот мрачный, страдающий сумасшедший мудрец, дирижируя спектаклем в спектакле, держа в руках его ниточки, находится где-то в другом мире, который не доступен ни тирану-директору, ни его пациентам, ни зрителям, ни, возможно, режиссеру Любимову». Последнее мне особенно нравится, импонирует.
И вчера Каталина посылала мне воздушные поцелуи, показывала жестами свой восторг от Линдт[358] и мне — на большой палец, дескать, выбор твой, Валера, офигителен… А Каталина, как всегда, — главный оценщик, рецензент и инструмент воздействия на мнение и действия Любимова. А шеф преподнесенные ему вчера цветы мамой Бэби отдал любимой своей и моей Шарлотте Корде. Так что я не понимаю — не зря я связался, что ли? Забросить свои рукописи, романы… С августа три с половиной месяца многостаночник, с утра до вечера в театре… Неужели не зря? Но я получаю удовольствие от игры, от текста, от себя и, главное, от правды — своего мира, который я себе придумал и организовал в спектакле.