Кричит, простирая руки к надзирателям:
— Меня! Меня пропустите! На полу буду сидеть!
И, добежав до крыльца, перепрыгивает на его перила. Надзиратели смеются. Кишкин поворачивается и орет толпе, тыча себя в грудь:
— Меня! Меня пропустите! Меня!
Лицо его — глупое, дурацки растянутое, язык вываливается.
Головы толпы, как видны они с крыльца. Голоса:
— Ну и Кишкин!.. Чего придумал!
Но смех замирает. Его сменяет недоумение. Растерянность.
Стыд.
Уже не толкаются. Тихо стало. Кто-то:
— Дурак-дурак, а умный.
— Да поумнее нас. Пусти, ребята!
Движение на выход.
— Пусти!
— Расходись! Чего раззявились? Толпа разрежается.
— А какое кино?
— "Батька Махно покажет… в окно".
ИЗДАЛИ.
Толпа расходится. Пустеет около крыльца. Кишкин, как шут в цирке, боится спрыгнуть на землю и показывает, чтоб ему подали ботинки. Надзиратели растеряны — они стали тут не нужны.
Врач и Гедговд смотрят на все это. За головами их — последняя красная вспышка в черной заре. Переглянулись, усмехнулись. Идут дальше. Врач:
— Я вспомнил там, в тюрьме, что вы не из бригады ли Климова?
— Да.
— На осмотр к нам вы… когда-нибудь потом. А сейчас прошу вас: пришлите ко мне как можно быстрей вашего бригадира! Только так…
Твердое лицо Галактиона Адриановича.
…чтоб об этом вызове никто больше… и никогда!
Гедговд прикладывает руку к сердцу, кланяется:
— Галактион Адрианович! Я — верный конь Россинант…
ШТОРКА.
Яркий свет. Невысокая, но просторная комната. Два широких, редко обрешеченных окна и в той же стене — дверь. Спиной к окнам за длинным столом без возвышения сидит президиум: уже знакомые нам четыре-пять старших офицеров лагеря. Одни в шапках, другие сняли их и положили на красную скатерть стола, на которой еще только графин с водой. В комнате не тепло: у майора шинель внакидку на плечах, другие — в запоясанных шинелях. Середина комнаты пуста, затем идут ряды простых скамей без прислона, на скамьях густо сидят заключенные спинами к нам, все без шапок, все головы стриженые. Эти подробности мы видим постепенно, а с самого начала слышим майора. Он то отечески журит, то сбивается на злой тон:
— Не по существу выступаете, бригадиры! Не по существу, ребята. Эти ваши мелкие жалобы, что баланда пустая, овощи мороженые, что там денег за работу не платим, — это мы утрясем. В рабочем порядке. Заходите ко мне в кабинет… И не спрашиваю я вас, кто режет. Все равно вы мне не скажете. Я сам узнаю. Я уже знаю!
Ведет глазами по рядам. Бекеч — нога за ногу у края стола.
Безучастен к выступлениям. Без фуражки волосы его распались и кажутся мальчишескими.
…Из вас покровителей — знаю!! Но хочу слышать от самих вас отношение ваше какое, что бандиты людей режут? Вы, опора наша, — в чем поддержали? Листовки подлые вывешиваются — а вы хоть одну сорвали? Принесли ко мне на стол? И прямая ваша обязанность — заставлять работать! ПрОценты в лагерь нести! Иначе зачем вы есть, бригадиры? А вы развалили всю работу! По тресту за прошлый месяц — тридцать прОцентов выполнения плана. Так зачем тогда и лагерь? Он себя не окупает.
Голос из гущи:
— И не надо!
ОБОРОТ.
Вот они, бригадиры! Темный народ, бритые головы. Номера, номера… Телогрейки запахнуты. Шапки топырятся из-под них или зажаты между колен. Угрюмо смотрят лагерные волки. Правды от них не доищешься.
Голос майора:
— Что не надо? Пайки хлеба вам не надо? Не заработаете, так и не будет! Вот, Мантров отмалчивается. А умный парень. Хочу тебя послушать! Ну-ка, вставай! Вставай-вставай!
Гай и Климов во втором ряду. Глубже, у стеночки — Мантров. Нехотя он поднимается, как всегда прямой, даже изящный. Голос чистый:
— Гражданин майор! Я — человек, к сожалению, очень откровенный. Начну говорить — вам не понравится.
Голос из президиума.
— Говори! Говори!
— …Вот вы, гражданин майор, начали сегодня с того, что грозили всех нас поснимать с бригадирства. На это можно сказать только: по-жа-луй-ста! Нам быть сейчас бригадирами оч-чень мало радости. Быть сейчас бригадиром — эго каждое утро ждать ножа…
Касается белой своей гортани.
…вот сюда. В спокойных лагерях за бригадирские места дерутся, а у нас Пэ-Пэ-Че предлагает — никто не берет. И если вы хотите выполнения плана — надо принять некоторые разумные меры. Соленые арбузы — гнилые? Гнилые. Зачем же на них баланду варить? Надо подвезти капусты. И хоть рыба была бы на рыбу похожа, а не на ихтиозавра. И, конечно, ребятам обидно: в общих лагерях — зачеты, в общих лагерях сколько-то они на руки платят, а в особых — ничего. Два письма в год!.. Надо ходатайствовать в высшие инстанции, просить каких-то минимальных…
Начальник оперчекистского отдела (он развалился за столом, и кашне его серебристое сильно свешивается):
— …уступок??
Ровный голос Мантрова:
— изменений к лучшему. И все опять наладится. И мы обеспечим вам план.
Начальник оперотдела:
— Ишь, лаковый какой! Не с того конца тянешь! Может, вам еще картошку с подсолнечным маслом? Вы — бордель свой прекратите!
— Я сказал, что думаю. Я предложил разумный план умиротворения.
Майор вздыхает:
— Я думал, ты умней чего скажешь, Мантров. Что я эти соленые арбузы вам — нарочно что ли искал? Отгрузили нам с базы два вагона теперь их не спишешь, надо в котел класть. Еще кто?.. Тимохович?
В дальнем углу поднялся
Тимохович. У него грубый шрам от угла губы. В набухших узлах весь лоб, со склонностью к упрямой мысли. Нетесаный, говорит — как тяжело трудится. Тихо:
— Я часто соглашался раньше… как и все у нас считают… что мы, заключенные Равнинного лагеря, живем как собаки.
В президиуме оскалились, сейчас перебьют.
Многие бригадиры обернулись, все замерли. Тимохович очень волнуется, запинается:
…Но когда я хорошо подумал, я понял, что это не так.
В президиуме успокоились.
Бригадиры, бригадиры…
…Собака ходит только с одним номером, а на нас цепляют четыре… Собака отдежурила смену — и спит в конуре, а нас и после отбоя по три раза на проверку выгоняют… Собаке хоть кости мясные бросают, а мы их годами не видим…
Президиум. Начальник оперотдела протянул руку — перебить.
Майор открыл рот и никак не вымолвит.
…Потом у собаки…
Оглушающий звон разбитых стекол.
Позади президиума на черном ночном стекле — разбегающиеся беленькие змейки трещин.
И сразу — рваные остроугольные дыры в стеклах первой и второй рамы. Падение камня. Дозванивают падающие стекла. Чей-то громкий злорадный выкрик тут, в комнате:
— Салют!!
Смятение в президиуме. Бекеч вскочил:
Отрывистая смена кадров:
Камень на полу! — на пустой полосе между президиумом и бригадирами.
Сжал челюсти Бекеч: ловить! И бросился в дверь как был, без шапки, волосы разметались.
Майор вскочил (шинель свалилась на стул). Президиум — на иголках, дергается головами. Назад на дыру. Перед собой — на камень. На бригадиров.
Бригадиры как один — переклонились вперед, впились в президиум. Молчат зловеще.
Вьется майор на председательском месте, крутит головой в испуге.
Молчат. Напряглись. А если кинутся? Растерзают.
Президиум. Два окна позади, одно разбитое, другое целое.
Трое уселись кой-как, майор наволакивает шинель на плечи, стоит и жалобно стучит кулаком по столу, как бы призывая к… тишине.
Только его стук и слышен в полной тишине.
Голос Тимоховича:
— Потом у собаки…
Майор — раздраженно и вместе с тем упрашивающе:
— Ну-ну, хватит… Не для этого собрались…
Ночная тьма. Равномерный умиротворяющий снег в полном безветрии.
Володя Федотов с радостным вдохновленным лицом подкрадывается ко второму, еще не разбитому, окну с кирпичом.