— Ты думаешь, я встаю в четыре утра потому, что мне нравится вкус росы? — выкрикивала она, расхаживая по их двухкомнатной квартире в Бойл-Хейтс. И останавливалась, чтобы потрясти Хезуса Хулио за плечо: — Думаешь, он мне нравится?
— Мааааамааааа…
— Скажи спасибо, что я не бужу тебя и не заставляю молиться вместе со мной. Ты-то все утро продрых. Глория, сними с плиты яичницу, пока она не подгорела.
— Si[16]…
К этому времени Хезус Хулио уже успевал зарыться под тяжелое шерстяное одеяло.
— Охххрррр! — взревывал он, когда Мама сдирала с него этот покров.
— Вставай, pillito, я тебя уже натаскалась, в школу не понесу.
— Ну тогда я и не пойду, — отвечал Хезус Хулио, радуясь подвернувшейся ему лазейке.
— Я тебя не понесу, — говорила Мама. — Я тебя пинками погоню.
Исполнив этот утренний ритуал, они втроем направлялись к автобусной остановке. Мама махала вслед школьному автобусу рукой, смущая их обоих, — правда, Хезуса Хулио гораздо сильнее.
— Дерьмо… — выдыхал он, усаживаясь на свое место.
— Мама говорит, это слово говорить нельзя.
— И хер с ним.
Через несколько секунд он уже болтал с друзьями, а Глория читала, стараясь не прислушиваться к звукам наигранного веселья двух дюжин детей. Домашние задания были уже выполнены, однако Мама вбила в голову дочери мысль, что все написанное необходимо перечитывать, отыскивая ошибки, до последней минуты, что каждое такое чтение будет приносить ей дополнительные очки. По подсчетам Глории, этих очков она с четырех до семнадцати лет набирала на каждом школьном задании около 235.
Жизнь с Мамой обладала своей структурой, отводила особое предназначение каждой эмоции, в том числе и радости. Правила были не столько строгими, сколько самодовлеющими: образующими «пакетное решение». Ты вылезаешь из постели потому, что должна идти в школу. Ты идешь в школу потому, что должна получить домашнее задание, которое даст тебе занятие на вечер. Ты нуждаешься в домашнем задании, потому что дети, которые его не получают — или не выполняют, — кончают как pachucos[17]. Они сбиваются в банды, пыряют друг друга ножами, чтобы завладеть чужой курткой или деньгами, — а то и вовсе без всякой причины. Прежде чем сделать это, говорила Мама сыну, воткни нож в мое сердце.
По уик-эндам ты остаешься в доме. В пятницу вечером заходишь в чулан и тайком зажигаешь свечи, чтобы отметить этот особенный день. А после весь вечер читаешь. Нет, Хезус Хулио, в кино ты не пойдешь.
— Почему?!
Мама шлепает его по щеке и велит сесть. Сует ему в руки книгу, заставляет открыть ее.
— Потому что у нас это не принято, — говорит она.
Глорию Мамины правила устраивали. Ей нравился ритуал, ничего страшного она в нем не видела.
А вот Хезус Хулио воспринимал тиранию Мамы как эквивалент преждевременной смерти. В определенном смысле, общего у него с Мамой было больше, чем у Глории. Оба придавали борьбе за господствующее влияние непомерно большое значение. Мама считала ритуал единственной их защитой от наихудших форм упадка — бедности и презрения к силе разума. Дважды став жертвой мужчины, она решила, что единственные люди, каких ей стоит попытаться наставить на путь истинный, это ее дети.
ТИХУАНА 3 КМ
Глория внутренне подобралась, готовясь к проезду через этот город. Она ненавидела Тихуану, напоминавшую ей обо всем, с чем она и Мама сумели справиться ценой огромных усилий. О слабосилии, распущенности, апатии. Их можно увидеть в растрескавшемся, усыпанном отбросами асфальте здешних улиц. Учуять в запахах, доносящихся из баров, в гниющей штукатурке на стене для игры в хай-алай[18]. Сейчас всего лишь восемь с небольшим утра, но ты уже можешь зайти в любое заведение и заказать целый кувшин обжигающего горло спиртного. Торговец, предлагавший на выбор выкидные ножи, шутихи, «виагру» и «vitaminas», соскребал грязь с витрины своей лавчонки. Pensiones[19] с накрепко запертыми ставнями содрогались от храпа американцев, упившихся вчера до того, что им и «виагра» не помогла.
Глория увеличила скорость, плюнув на восьмиугольный выцветший знак, приказывавший ей ALTO[20], и понеслась по Avenida Revolution[21], ощущая лишь малейший намек на приправленную стыдом неприязнь к себе, покачивая головой, чтобы отогнать и сонливость, и мысль о том, что она стала снобом.
17
Распространенное в Лос-Анджелесе обозначение мексикано-американских малолетних преступников