Знойная параллель
Часть первая. Небо Хурангиза
1.
Долина Хурангиз лежит между двумя горными хребтами. Вершины гор сияют на солнце ослепительной белизной, а низина стелется огромным изумрудным ковром: сплошь она в садах и виноградниках. Лишь у подножия южного хребта, где поблескивает лента реки, виднеются небольшие голубые озера. Там наш авиагородок. С борта летящего «Ила» едва приметны квадраты двухэтажных казарм, мастерские, склады, стоянка самолетов и взлетная полоса.
Всякий раз, когда наша «двойка», ложась на крыло, закладывает крен, я вижу, как стремительно набегает на меня зеленый мир. Он несуразно перекошен: не поймешь— где земля, где небо. В эти секунды я испытываю жуткое желание непременно сходить к горам, искупаться и позагорать на озере. Отчего у меня такое желание, я и сам не знаю. Может быть, от напряженного полета? Но я не сказал бы этого. На стоянке, куда после посадки заруливает наш «Ил», я выбираюсь из кабины даже не вспотевшим, чего не скажешь о моем командире экипажа лейтенанте Хатынцеве.
К озерам меня тянет, скорее всего, по той простой причине, что я давно не бывал на природе. Давно не валялся в траве, не бултыхался в синих волнах и изрядно соскучился по тишине и покою.
В конце августа наша третья штурмовая эскадрилья заступила в гарнизонный караул. Мои друзья, Чары и Костя, а вместе с ними и я, были подчасками: ночью патрулировали в вишневом саду. Утром, сдав дежурному карабины, подались на озера: пересекли взлетную полосу аэродрома, сняли пилотки и гимнастерки и зашагали по теплому и пахучему клеверному полю. Шли и радовались щедротам природы. Вдали искрились белоснежные пики гор. На их фоне высвечивали серебром тополя. Высоко в синеве кружили коршуны. Легкий ветерок доносил влажную речную прохладу. На душе было так легко, что собственные руки казались оперенными крыльями. За полем потянулась проселочная дорога. Старенький таджик на ишаке, выехавший снизу из оврага, куда спускалась дорога, поздоровался и проводил нас долгим пристальным взглядом. И я подумал, что у этого старичка на мой счет безошибочное чутье. А Чары, засмеявшись, проговорил:
— Марат-джан, не твой ли это дед? Что-то он так внимательно смотрел на тебя.
— У Марата в облике нет ничего таджикского,— сказал Костя Трошкин.— Дед, небось, испугался, как бы мы по пути не разорили его виноградник.
— А из каких мест твоя мать? — полюбопытствовал Чары.
— Откуда мне знать,— отмахнулся я от докучливых товарищей.— Наверное, отсюда, раз таджичка.
— Славный у тебя отец,— подумав, вновь заговорил Костя.— Попробуй-ка заставь какого-нибудь другого русского мужика жениться на мусульманке.
Разговор мне показался неприятным. Я попросил, чтобы друзья «сменили пластинку». Чары и Костя замолчали, а я задумался: «Действительно, мой отец — видимо, мужик из ряда вон выходящий. В двадцатых годах все таджички под паранджой сидели». Вспомнив о матери, я пожалел, что ни разу за все время не спросил у нее, где она встретилась с отцом, как поженились, что было общего между ними. Знал я только, что имя они выбирали для меня вместе. Мама говорила: «Надо младенца назвать Муратом, потому что Мурат — это надежда, а отец не соглашался. Наконец они сошлись на Марате. «Мурат или Марат — какая разница»,— рассудила мама, и оба они успокоились. Слышал я не раз от нее, будто бы в двадцатые годы она училась в ликбезе, но как вышла замуж — об этом ни слова. Видимо, в очень необычной обстановке. Наверное, мама в молодости была красавицей или незаурядной танцовщицей. Смутно помню: по праздникам, когда у нас собирались гости, отец просил ее надеть свое таджикское платье и поиграть в бубен. Мама кружилась по комнате, ударяя в бубен над головой, и пела какие-то непонятные мне песни. А после танца отец брал ее за руку, сажал на колени и, целуя в шею, умиленно говорил: «Ах, Зиба, моя прекрасная ласточка, ты самая ласковая и нежная».
Костя, конечно, слукавил, сказав, что лик у меня не таджикский. На таджика я все-таки похож. Глаза и брови черные, лицо смуглое, и поэтому никто никогда не может угадать, какой я национальности. Всяк принимает за своего. Украинцы мне говорят: «Як маешь, хлопец?» Татары зовут: «Кель манга». Туркмены спрашивают «Арма?» А русские сомневаются: «Есть в тебе, кореш, что-то восточное». Что касается меня, то я сужу о себе так: «Хоть и пишусь в паспорте — русский, но считаю себя просто советским человеком. Для меня все нации равны». Впрочем, и я люблю покрасоваться. Как-то раз я танцевал с девушкой и она спросила, кто я по национальности? Я ей ответил: согдиец. Это впечатляет. Неизвестное и непонятное всегда ценят больше. Особенно девушки.