— Ну, а досуг как проводите?
— На досуге в основном занимаемся диспутами,— опять несет меня куда-то в сторону.— Недавно, например, выясняли «что есть жизнь?».
— Чего тут выяснять-то? — говорит опять кудрявая Оля.— Жизнь есть жизнь. По-моему, всем давно ясно: «Кто не работает, тот не ест!»
— Марат, а что думаете вы о жизни? — интересуется Тоня, размешивая в моем стакане сахар.
Невольно я вспомнил вечер, когда мы с Костей провожали Нину и я ей говорил о зеленых и голубых улицах. Какая чушь лезла мне тогда в голову!
— Знаете, Тоня, откровенно говоря, мы еще только собираемся провести у себя диспут о назначении человека в жизни. Но могу сказать, что почти все авиаторы после службы отправятся на большие стройки.
— А вы?
— И я тоже,— отвечаю ей не очень уверенно и тихо шепчу на ушко: «Все будет зависеть от вас».
— О, вот вы какой! — смеется Тоня. — Пейте-ка лучше чай, а то остынет.
Наболтавшись вдоволь и сделавшись в этой студенческой комнатушке «своим», я прощаюсь с девчатами и в сопровождении Тони выхожу из общежития. Девчонки, растворив окно, кричат со второго этажа:
— Привет от нас авиаторам!
— Передайте, не забудьте, пусть приезжают!
Я останавливаюсь, потому что чувствую мучительную потребность сказать на прощание что-то очень значительное.
— Пока мы будем служить, постарайтесь создать материальную базу коммунизма! — кричу я девчатам и беру Тоню под руку.
— Вы покорили моих подруг своей общительностью! — говорит она.
— А вас?
— Я тоже люблю общительных людей. Только вы, по-моему, не очень серьезный человек.
— Тоня, да вы что?
— Не знаю, может быть, и ошибаюсь, но на первый взгляд — вы выглядите не очень-то серьезным.
Мне становится неприятно от такой откровенности. В груди появляется стеснение, и я удрученно молчу.
— Ну говорите, говорите! Что ж вы замолчали? — просит Тоня.
Я молчу, потому что действительно вдруг почувствовал себя восторженным придурком. Об этом и Нина мне говорила.
— Ну вот, уже и обиделся,— упрекает девушка.— Идет, молчит, словно воды в рот набрал!
— А о чем говорить? — отзываюсь я.— Если скажу, что люблю вас, все равно не поверите.
— Конечно нет,— смеется она.— Не поверю хотя бы потому, что не так признаются в любви. Марат, прочтите лучше какое-нибудь стихотворение,— неожиданно просит Тоня.— Свое, разумеется.
— По-вашему, писать стихи — это серьезно?
— Конечно.
— Даже о любви?
— По-моему, поэзия и любовь — неразделимы.
— Ладно, прочту. Только не сейчас. Здесь как-то неудобно. Люди идут навстречу... Услышат еще.
— Пойдемте через питомник? Там нет никого,— предлагает девушка.
Мы перепрыгиваем через арык, переходим дорогу и входим в оранжевый мир осенней листвы. Здесь так сильно ощутимо увядание, даже становится жутковато. Тоня тоже это чувствует и, по-моему, робеет.
— Читать? — спрашиваю я.
— Ага.
— Ну, как? — спрашиваю, немного выждав.
— Это твои?
— Мои... А что?
— Хорошие стихи. Серьезные и, главное, лаконичные. А в беседе ты совсем не такой.— Тоня не замечает, что назвала меня на «ты».— В разговоре ты «алалашник». Но это, наверное, хорошо... С тобой не соскучишься.
— Тоня, я люблю тебя... С той первой встречи. Веришь мне? — Я останавливаю ее и беру за плечи.
— Не надо, Марат,— умоляюще просит она, и я опускаю руки.
Некоторое время идем молча. Я кляну себя, что не проявил настойчивости, не поцеловал ее. Сейчас было бы, наверное, гораздо легче. Но к чему теперь жалеть? Вот уже и аллея кончается. Вот уже улица. И люди везде.
— А ты не такой и бойкий! — смеется Тоня. Моему «возмущению» нет предела.
— Это я-то не бойкий? — говорю, не слыша собственного голоса, и целую Тоню прямо на тротуаре, на глазах у прохожих.
— Да ты просто ненормальный! — вырываясь, возмущается она.— Это же мальчишество! Отпусти!
Тоня круто разворачивается и быстро идет. Сначала по тротуару, затем, увидев, что над нами смеются, сворачивает в чащобу питомника. Я догоняю ее и от страха, что теперь потерял ее навсегда, хватаю за руки.
— Тоня, прости... Я действительно сошел с ума...
Я заглядываю ей в глаза, ищу спасительную искорку ответной любви — и нахожу. Взгляд ее всепрощающ, а вид словно у раненой лани.