Такая цена всевластия не могла не беспокоить его обычно престарелых обладателей. Но именно Иннокентий III, фактически закрепивший находки и завоевания своих предшественников на ниве папской супрематии, став кардиналом в неполные тридцать и папой — в тридцать восемь, первый заговорил о собственных болезнях и нашел возможность создать, казалось бы, простую должность «папского врача»: им стал Джованни Кастелломата. Об этом первом папском лейб-медике известно немного, но, как не раз отмечалось, это не должно скрыть от нас важнейший факт: медицина и cura corporis, «забота о теле», в высших церковных кругах обрели новое значение именно на рубеже XII–XIII вв., при Иннокентии III[588]. Через столетие, у Бонифация VIII, таких лейб-медиков уже будет около десятка. В трактате «О ничтожестве человеческого состояния» исследование того, как человек появляется на свет, достигает масштабов чуть ли не онтогенеза, очевиден почти естественно-научный интерес к человеческому телу[589]. Случаен ли он? Или и здесь — «нерв времени», который понтифик, несомненно, хорошо чувствовал в своей политике[590]?
Подсказал ли кто-то Иннокентию III, как в проповеди (папской проповеди!) описать страдания прокаженного: «Тело прокаженного местами плоское, местами вздутое, где-то с покраснениями, где-то почерневшее, где-то разложившееся»[591]? Или перед нами уже плод собственных наблюдений? Мы вряд ли узнаем, действительно ли кардинал и папа, ради recreatio corporis, здоровья, любивший чистый воздух Витербо и Субьяко намного больше малярийной жары Рима, был чувствительным к страданиям человека вообще или просто как-то особенно, по-новому стал относиться к собственным физическим тяготам и неудобствам. Для нас сейчас важно понимать, во-первых, что «презрение к миру» не противоречит интересу к этому миру, в том числе интересу естественно-научному[592]; во-вторых, мы должны искать, что именно стоит за текстом, с авторитетной, но легкой руки Жана Делюмо возведенным в ранг «мрачнейших» краеугольных камней «культуры греха и страха» позднего Средневековья и Нового времени[593]. В творчестве кардинала Лотарио и папы Иннокентия III тело, включая его физиологию, обрело новое символическое звучание: в его литургике важную роль играют все пять чувств, проводников папской власти, он дал богослужебное истолкование семи «папских поцелуев», которые понтифик получал во время интронизации, в теории «полноты власти» он прибегал не только к традиционной метафорике головы, но и называл кардиналов «членами папского тела», membra corporis nostri[594].
Наконец, последнее: в посвящении Лотарио намекает, что готов написать и о достоинстве, если кардинал Петр попросит. Возможно, адресат не попросил, возможно, honores et onera, почести и тяготы служения, отняли последний досуг, но трактата о достоинстве человека понтифик не написал, хотя и касался этой темы в проповедях. Однако при его племяннике Григории IX, около 1230 г. или чуть позднее, в крипте его родного города Ананьи, одной из папских резиденций XIII в., был создан необычный по иконографии цикл фресок, где можно видеть Гиппократа и Галена, спокойно беседующих друг с другом, словно библейские пророки, основанную на знании «Тимея» и его шартрских комментариев модель мироздания, образ человека-микрокосма, зримо соединяющего в своем теле космические стихии. Как легко убедиться, в трактате «О ничтожестве человеческой природы» совсем нет места достоинству человека[595], столь дорогому гуманистам Шартра и вполне признаваемому христианской антропологией в целом и в XII столетии в частности, если вспомнить хотя бы «Космографию» Бернарда Сильвестра и «О природе души и тела» Гильома из Сен-Тьерри. Однако по своему содержанию фрески в Ананьи, если они действительно восходят к замыслу самого Иннокентия III или его ближайшего окружения[596], могут считаться тем самым ненаписанным вторым трактатом.
589
591
592
594
595
Краткое упоминание «микрокосмоса», который «ветшает» наряду с «макрокосмосом» (I, XXVI), вряд ли можно считать данью гуманизму.
596