Эпилог
Хотя ты открыл лавку жемчужин,
По сути эти жемчужины рассеял в народе.
Зодчему уже перевалило за сотню лет, а он все еще бродил по улицам своей родной Бухары. Опираясь о посох, он медленно шел по извилистым и узким улочкам своей махалли, затем выходил на площадь и направлялся к своему детищу — медресе Улугбека. Усы и борода зодчего были седыми как лунь, брови нависали над глазами, и под желтой, даже коричневой, словно кирпич после обжига, кожей явственно проступали ребра. Одет он был в белую, распахнутую на груди рубаху и белые штаны, на голове носил старенькую светло-желтую чалму и на ногах неизменные кавуши.
Рано утром он выбирался из своего дома. Обогнув Минораи Калан, он останавливался в тени под высокими стенами Масжиди Калай и долго стоял здесь. Видно было, что ему нет дела ни до кого и ни до чего. Затем, пройдя через многолюдный базар под огромными куполами Токи Заргарона и под крытыми базарными рядами, выходил к водоему Ташхауз. Здесь останавливался передохнуть, глядя на чуть подернутую рябью воду, наполнявшую до самых краев этот огромный хауз. Иногда он пил из чашки водоноса, который поил его из милости, надеясь угодить этим аллаху. Старик не обращал внимания и на мальчишек, бежавших за ним следом. Опираясь о посох, он продолжал свой путь. Увидав древнего старца, иные люди останавливали повозки запряженные осликами, и покорно ждали, пока он пройдет, зато другие, нетерпеливые, проезжали, проходили мимо, задевали и толкали его, но и это не трогало старого зодчего. Встречавшиеся на его пути арбакеши и носильщики порою останавливались, уступая ему дорогу, — Прислонившись к резной стене медресе Улугбека, он мутными глазами глядел на солнце, пока глаза не начинали слезиться и их не затягивала темная пелена. Тогда ему чудилось, будто над куполом медресе проросла разрушительница зданий трава кавар и нужно как можно скорее уничтожить ее. Стебли травы, подобно змеям, свисали с каменных стен. Он не глядел на людей проходивших мимо, хотя многие бухарцы знали своего знаменитого земляка и до сих пор женщины все еще выбегали из своих калиток, чтобы положить ему под ноги коврик, но зодчий переходил на середину улицы и брел прямо по пыли, бормоча, что не следует оказывать ему почестей.
Зато приезжие из других городов принимали его за нищего или юродивого. А бывало, что женщины, сидящие у калиток, низко кланялись старику и объясняли детям: «Этот дедушка отец отца твоего папы…»— на что зодчий с улыбкой прикасался к головенкам и плечам малышей.
Не раз, когда он проходил под стенами медресе, целая орава мальчишек, запускавших змей на площади, швыряла в него комья грязи или глины, тоже принимая его за юродивого, бродившего по базарам. Если здесь случался кто-либо из взрослых, мальчишек с руганью разгоняли. Зодчий не сердился на сорванцов, а лишь улыбался и шел дальше.
— Нельзя обижать детей, — говорил он своим заступникам. — Они гонят несчастного старика, зажившегося на этом свете. А ведь они правы, так оно и есть, я осколок своего времени.
Иногда во двор зодчего, где рос старый тутовник, забегали полакомиться ягодами мальчишки. Старик сидел на краешке террасы и, хотя еле различал их, испытывал глубокую волнующую радость, слыша лишь приглушенный щебет.
— Сколько бы ни истребляли, сколько бы ни губили царевичи людей, но истребить мой народ нельзя. Отруби ветви от этого старого дерева, они отрастут вновь и расцветут пышным цветом. И никогда вам не удастся покончить с зодчим.
Устроившись на террасе и прислонившись к колонне, подолгу глядел он на диких горлинок, ворковавших на карнизах. Колонну эту поставили еще в дни его детства, и даже гвоздь в ней был на прежнем месте — тот самый гвоздь, на который он вешал тюбетейку и чалму.
Гвоздь этот, вбили еще тогда, когда родившемуся в племени шахризябских барласов Тимуру было всего три года. А в Междуречье властвовал тогда Кебакхан. Всех их давно уже нет.
Нет и царствовавшего сорок лет Шахруха-мирзы. Нет и Улугбека. Окончили свои дни и Джахангир, и Мираншах, Суюрготмыш и Барак Углон.
Нет больше и оголтело сражавшихся друг с другом братьев Аллаудавлы, Абдуллатифа и Мухаммада Джуки. Ушли из этого мира тимуриды, помышлявшие о господстве над всей вселенной, мечтавшие стать опорой небесного свода, а колонна на покривившейся террасе зодчего все стоит, и стоит прочно. И гвоздь, вбитый еще во времена Кебакхана, служит верно, и на него можно смело повесить и чалму и колпак… Вот и Абусаид-мирза помышляет теперь о троне Самарканда. Но и он умрет. Умрут и палач и лекарь, как говорят в народе. Нет человека, который жил бы вечно, которому было бы даровано бессмертие.