Наконец Наджмеддин Бухари поднял опущенную голову.
— Устад, стряслось большое горе. Ночью увели Низамеддина в Ихтиёриддин…
— Как? — выкрикнул устад. — В Ихтиёриддин?
Задав этот вопрос, он внезапно умолк.
До него дошли слухи о том, что Ахмад Лур, имеющий отношение к группе хуруфитов, совершил покушение на государя и что сейчас разыскивают его сообщников и бросают их в Ихтиёриддин. Значит, Низамеддин связан с ними? Значит, он среди тех, кто покушался на жизнь его величества… А ведь сейчас хуруфиты — самые опасные внутренние враги государства, опаснее даже сарбадаров.
— Причины мне неизвестны… — произнес Наджмеддин Бухари, пристально глядя в лицо Кавама. Он словно вымаливал у него помощи и спасения. Он знал, что Байсункур-мирза никогда и ни в чем не отказывал устаду Каваму.
— Это действительно огромное горе, — протянул устад Кавам, вникнув в суть происшедшего. Он слыхал, что отец его друга был некогда связан с Хурдаки Бухари, за что и был обезглавлен. Но чтобы сын такого уважаемого человека пошел против властей, как последний негодяй, — нет, это немыслимо. «Чего ему не хватало? Сын столь почитаемого зодчего! Ни в чем не было отказа! Эти проклятые хуруфиты — продолжатели злых деяний сгинувших сарбадаров — дошли до прямого злодейства, пристрастились к подлым делам», — думал устад Кавам. Помолчав немного, он посмотрел на Бухари. — Устад, — сказал он, — да облегчит господь его страдания, да вразумит его! Если вина его невелика, то скоро он будет освобожден…
— Но это же недоразумение, — проговорил Бухари, и на глаза его навернулись слезы. — Что он мог совершить такого, что его увели в Ихтиёриддин? Ведь туда бросают врагов государства, сквернейших людей, опаснейших преступников! Просто голова кругом идет!
— Молитесь богу, господь пошлет спасение и вашего сына освободят. Расследуют, и, если это недоразумение, его отпустят. Такое случалось, я сам слышал. Молитесь богу, нет у нас иного защитника и представителя.
— Я пришел просить вас поговорить с Мирзой, умолите его, пусть он проспит грех моего сына, если он совершил грех.
— Что же, можно, но ведь нам пока еще неизвестно, в чем именно провинился Низамеддин. Может, вам известно?
— Нет.
— А подозрение какое-нибудь у вас есть?
— Нет. Я его ни в чем не подозреваю.
— Тогда необходимо набраться терпения. Да, да, терпения.
Худододбек внес и расстелил дастархан. Он опустился на пятки и протянул гостю, а затем отцу душистый индийский чай.
Устад Кавам разломил лепешку и пригласил гостя отведать сладостей. Но кусок не шел в горло Наджмеддина, он отхлебнул из пиалы чаю и посмотрел на устада Кавама молящими глазами.
Устад Кавам понимал, что дело плохо, он знал и о том, что царевич Ибрагим Султан переворошил весь Герат, что обнаруживают и хватают не только врагов государства, но и лиц, подозреваемых в сопричастности, и что их жестоко наказывают. Этот дерзкий царевич не слишком-то жалует служителей науки и искусства, он глубоко убежден, что именно от них все зло, от них — образованных, от них — поэтов. Бывало, и не раз, что он пропускал мимо ушей даже слова брата своего Байсункура-мирзы. «Мой дед завоевал Запад и Восток, Индию и Китай не газелями, а мечом», — говаривал он. Подданные могли на деле убедиться, что этот царевич в своей жестокости в сотни раз превосходил прославленного деда. Устад Кавам до тонкостей изучил нрав этого царевича. И сейчас в душе его росла тревога. Он поднялся, отозвал сына и тихонько зашептал ему на ухо:
— Ступай-ка скорее на улицу и осмотрись. Не привел ли господин зодчий за собою соглядатая. Ночью забрали его сына. Если за зодчим слежка, а он пришел к нам, могут выйти неприятности.
Худододбек вышел. Устад Кавам вернулся к гостью и снова стал угощать его.
Почувствовав, что устад Кавам встревожен, и поняв, что, кроме слов «молитесь богу и терпите», от него ничего не услышишь, Наджмеддин Бухари поднялся.
Устад Кавам только этого ждал.
— Смотрели ли вы по сторонам, когда шли сюда? — спросил он в волнении. — Не крался ли за вами кто? Сейчас ведь, сами знаете, все кишит доносчиками.
— Я как-то не придал этому значения, устад, простите. Человек, попавший в воду, не боится промокнуть. Мне ведь все равно, приставлен ко мне соглядатай или нет.